Франц Фюман - Избранное

Перевод И. Щербаковой

Кто бывал в М., негласной столице медного края, что к югу от Гарца и к северу от Заале, тому, быть может, случалось во время прогулки по городу, особенно в предзакатные часы, слышать тонкий, едва уловимый слухом, чарующий звон, нежно многоголосый и странно приглушенный, словно бы идущий от крошечной Винеты откуда-то из-под толщи воды в глубокой руде. Его слышишь только мгновение. То дюжина колокольчиков, серебряный перезвон тончайших чашечек, приводимых в движение ударами тычинок-молоточков; многим в это мгновение кажется, что у них звенит в ухе. Они прислушиваются, в каком именно: в правом? в левом? — и хотят понять, что это за чудный звон, но уже не слышат его. Совсем необязательно, чтобы вокруг была абсолютная тишина: звон этот можно различить и сквозь перестук шагов и многоголосый говор прохожих; конечно, должно пройти какое-то время, пока вы прислушаетесь к шуму улиц — так, что уже перестанете его замечать.

В каком ухе звенит?

Уже прошло.

Впервые я услышал этот звон, когда прибыл в М. по делам службы, и услышал именно так, как его слышат: звон в ухе, тонкий и сладостный, как звон меди, — мгновение, и он исчез. Вряд ли бы я вспомнил когда-нибудь об этом, если бы мне не случилось услышать точно такой же звон во второй раз, в дни моего очередного пребывания в М., которое, как первое и все последующие, было посвящено миру под землей, сумрачному царству меди. Я ежедневно спускался в шахту в утреннюю смену — вплоть до третьего моего приезда сюда в сопровождении специально приставленного ко мне человека, которому было строжайше предписано не отходить от меня ни на шаг, что поначалу было, быть может, и благом для меня, но потом стало в тягость. Мой день определялся спуском под землю: в половине четвертого я вставал, в пять был в шахте, около полудня поднимался наверх; в это время я обыкновенно обедал в столовой и потом еще часа два проводил на шахте; около трех я возвращался домой, по дороге делал кое-какие покупки, необходимые, когда снимаешь комнату и сам заботишься о питании, наведывался с визитом к тому или другому из знакомых и в восемь или в девять, не позже, уже лежал в постели. Так проходил день за днем; но вот как-то раз, во второй половине дня, на рынке, перед самой лавкой ювелира, я услышал снова этот звон: колокольчики, серебряный перезвон колокольчиков, — и вместе с неожиданно явившейся уверенностью, что все это уже было со мной однажды, я почувствовал неотвратимое как рок желание узнать источник этого звона.

Не было ничего проще, чем справиться об этом у ювелира, а поскольку он, как и большинство его собратьев по ремеслу, был не только золотых, но также часовых дел мастером — и даже в первую очередь им! — нашелся предлог, чтобы войти: запасной будильник никогда не помешает, если приходится вставать в столь необычное время. Я приобрел чирикающую вещицу, после чего напрямик осведомился об этом загадочном явлении, которое я охарактеризовал как звон Винеты, и ювелир, степенный пожилой господин, с бакенбардами как у Ибсена, прямой и худощавый, в своем белом халате напоминавший меланхолического хирурга, ответил на это такой иронической усмешкой, выказывающей удивление (кажется, он произнес этакое «Э-э!»), что я, еще минуту назад не сомневавшийся в том, что звон этот мне только почудился, готов был теперь поверить в некую таинственность этого явления — но если не Винета, то что же это?

— Э-э, сударь, уж не в воскресенье ли вы родились, счастливец, коли слышите этот звон? — сказал ювелир, и я подтвердил, дескать, да, я действительно счастливец.

— То, что вы слышали, — колокольчики медного царства хозяйки, — заметил, и вполне серьезно, мастер, после того как убедился, что мне известна история Фалунских рудников, как ее рассказал Гофман: юноша, околдованный хозяйкой подземного царства, готов безраздельно ей служить и всем жертвует ради этой службы, пока не оплачивает ее своей жизнью. «Внизу лежит мое богатство, моя жизнь, все!..Там я хочу рыть, и сверлить, и работать и не желаю больше видеть белого света!» Я произнес эти слова как откровение прямо в лицо ювелиру, который, застыв в молчании, строго, почти испуганно смотрел на меня, и потом признался, что, дескать, и сам я, хоть уже и в немолодых годах, каждый день отдаюсь во власть чар — правда, не хозяйки, а ее царства, но ведь оно ее лицо, оно проникнуто ее духом, овеяно ее дыханием, окутано сумраком ее одежд, — ювелир внимал мне в глубоком молчании. Я пустился в описания подземного царства, этого мира низких подпорок и штреков, где во мраке, на глубине тысячи метров, день за днем идет наступление на первозданный материк, единственный, который и по сей день остается еще нетронутым, — ведь там, в недрах земли, врубаясь в породу, забойщик впервые прикасается к древним пластам материи, что веками лежали скрытые от глаз человека; и с лица ювелира исчезла ирония, он смотрел вместе со мной вниз, в шахту, южное поле которой простиралось к нашим ногам, поле с исключительно богатой рудной жилой, но именно здесь имевшее смещение по сбросу, и он повторил мои слова о первозданном материке и признался в свою очередь, что его взволновала эта картина.