Ольга Дрёмова: Иллюзия любви. Ледяное сердце

Сложно сказать, когда до них дошла бы наконец очередь, если бы не Инуся, лучшая подруга Надежды и соседка по лестничной площадке, с которой они были знакомы уже лет двадцать или что-то около того. Решив отметить свой очередной день рождения на широкую ногу, та пригласила огромное количество народа и, только после того как её приглашения были приняты, удосужилась пересчитать имеющиеся в доме табуретки, вилки, ложки, ножи и прочие незаменимые атрибуты любого застолья.

Удивительно, что эта здравая мысль вообще пришла в Инусину легкомысленную голову, потому что подобные житейские мелочи её не интересовали в принципе. Заниматься какими-либо подсчётами было вообще не в её характере, независимо от того, что требовалось считать: тарелки с вилками или деньги в кошельке. Утруждать себя подобной ерундистикой Инуся не желала, предпочитая тратить своё время на что-то более ценное, поэтому её бдительность, проявленная за несколько дней до нужной даты, по сути, приравнивалась к героическому подвигу, правда, совершённому по чистой случайности.

Разложив вафельное полотенце на столе, Надежда до блеска начищала приборы и, улыбаясь, думала о суматошной Инке, вдруг ни с того ни с сего надумавшей устроить у себя в доме застолье. Почему вдруг абсолютно не круглую дату в сорок один ей вздумалось отмечать столь помпезно, было неясно, возможно, потому что на сорок она не собирала народ из суеверия и теперь хотела наверстать упущенное. Как бы то ни было, Надежда даже радовалось этой Инкиной фантазии, волей-неволей сподвигнувшей её совершить в доме ещё одно полезное дело.

Сегодня Семёна дома не было, как, впрочем, и вчера, и позавчера, и в любой из предыдущих вечеров, мало чем отличающихся друг от друга. Находиться дома с матерью один на один было выше его сил, вероятно, поэтому, изыскав очередной предлог, он предпочитал исчезнуть с самого раннего утра и вернуться глубоко за полночь.

Понимая, что они отдаляются всё дальше и дальше, Надежда ощущала сосущее чувство горечи и тянущей боли, за полгода притупившейся и ставшей неотъемлемой частью её жизни. В те дни, когда Семён по каким-то причинам всё-таки объявлялся в доме засветло, она пыталась завязать с сыном разговор, но он отвечал коротко, как-то нехотя, словно чужой человек, не обязанный делиться тем, что ему дорого, с первым встречным.

В последние полгода они и вправду жили как чужие люди, случайно оказавшиеся на одной жилплощади и не имеющие между собой ничего общего. Появляясь на кухне, Семён бросал в пустоту официальное «доброе утро» или «добрый вечер» и, едва взглянув на мать, доставал из шкафа одну тарелку. Молча съев завтрак или ужин, он шёл к раковине, снимал с крючка специальную щёточку, открывал воду, старательно мыл посуду, ставил её в сушку и всё так же молча, как будто находился в квартире один, отправлялся к себе в комнату.

Сидя на кухне на табуретке, Инуся молча наблюдала за отвратительными выкрутасами, исполняемыми Семёном перед матерью, и её язык просто чесался высказать этому молокососу всё, что она о нём думает. Семёна Инуся помнила ещё с того возраста, когда он сидел на горшке, крутил в руках игрушечную машинку и, присюсюкивая и пуская слюни, говорил о том, как он будет помогать матери, когда «чутоську» подрастёт.

Если бы не обещание, данное подруге, импульсивная Инуся уже сто раз открутила бы Семёну голову, но Надежда не позволяла ей вмешиваться, по всей видимости рассчитывая, что через какое-то время сын осознает свою неправоту и изменится к лучшему. С точки зрения Инуси, надеяться на то, что у мальчишки вдруг ни с того ни с сего пробудится совесть, было сродни ожиданию у моря погоды, но, видимо, у Надежды имелось своё, отличное от Инусиного, мнение, и поэтому, скрипя зубами и неодобрительно глядя вслед неспешно удаляющемуся Семёну, верная Инка молчала, хотя день ото дня сдерживаться ей становилось всё сложнее.

— Почему ты потакаешь его наглости и позволяешь обращаться с собой, словно с соседкой по коммунальной квартире? — Пыхтя от негодования, как паровоз, Инуся бросала на стену, отделяющую комнату Семёна от кухни, гневные взгляды, способные пробуравить многострадальную гипсокартонную перегородку насквозь.

— Отчего ты решила, что соседи по коммуналке — это люди, месяцами не разговаривающие между собой и смотрящие друг на друга волком? — усмехалась Надежда.

— Ты от ответа не увиливай! — Свернуть Инусю с пути было легче лёгкого, но лишь в том случае, если этого хотелось ей самой. — Этот паршивец, глядя на тебя, или кривит лицо, или вовсе проходит мимо, как посторонний дядечка! Почему ты сопишь в две дырочки, словно глухонемая?! Взяла бы ремень и вправила мозги! Только не надо мне говорить, что это непедагогично и что глаза твои на такой предмет, как ремень, не смотрят. Раз в жизни можно зажмуриться и переступить через свои гуманные принципы, ничего, как-нибудь переживёт. Надо же! Нет, ну надо же!!! — бушевала она, нисколько не смущаясь, что её слова, все до единого, хорошо слышны сквозь тонкую стенку кухни. — Когда мать горбатилась, как проклятая, на трёх работах сразу, лишь бы у него было всё как у людей, мать была хороша, а теперь, когда мать сама нуждается в помощи, он позволяет себе отворачивать рыло в сторону!