Елена Катишонок - Жили-были старик со старухой

Все стремительно озвучилось и смешалось, как в хорошей массовке.

— Стекло к счастью бьется, мамаша, к счастью!

— Жили без ихней помощи и не померли, слава Богу.

— Мефодий Иванович!.. Послушайте, Мефодий Ива…

— Нет, я скажу ему, ты мне рот не затыкай!

— Даже не разбилось; долго стоять будет.

— …в танке горел! Я всю войну прошел!

— Я ж говорю, целое; только чем бы тут вытереть?..

— Дядя Мефодий, дядя Мефодий, куда же?..

— …не курвин сын — моей сестры сын! Гришкин сын!..

— На курсы шóферов пойдет, еще и деньги платить будут.

— Ничего-о-о, обоих подняла, ни у кого не просила…

— Сестра, баба, пуп надрывает, будучи сказать…

— Заберите у него кто-нибудь нож, Федя, ножик забери!

— …контуженый, или что. Сгорел, говорят, как спичка.

— Ну зачем ты ввязался, он лучше тебя знает…

— На, возьми, вытри, она чистая…

— Не просили и не просим, у самих есть, не нищие!..

— МЕ-ФО-ДЯ!

И сразу стало тихо. Старуха властно забрала у брата графин. Прямая, в черном шелковом платье, она смотрела на него, нахмурив брови, но глаза не были ни строгими, ни сердитыми.

— Прямо кипяток. Как молодой! — Бережно протянула стакан с чаем и улыбнулась, заметив, что усы у брата такие же пышные, как у покойного отца. А мать никто, кроме них двоих, уже не помнит… разве что Ирка.

Успокоились на диво быстро. Через несколько минут невозможно было поверить в почти разразившийся скандал, особенно безобразный тем, что — свой.

Так бывает порой весенним полднем: повеет холодом, сбегутся облака, а деревья и дома на улице вдруг станут, как на старой открытке, двухмерными, ибо тени исчезнут, растворятся в небе, и небо потемнеет. Прохожие превратятся в картонные фигурки с развевающимися полами одежды, и самые предусмотрительные уже встряхивают пока еще сложенными зонтами, искоса посматривая вверх. Хозяйки, глянув на небо, спешат закрыть окна или бегут во двор, чтобы сдернуть с веревки недосохшее белье; прищепки охотно разжимают затекшие деревянные челюсти и, выскакивая из торопливых пальцев, ласточками летят на землю… Воротники подняты. Зонты наготове. Закрыты окна. Полотенце вяло свешивается из переполненного таза. И в это время откуда-то появляется солнце, и первые зайчики резво и шкодливо скачут по витринам, окнам, стеклам очков… Самый предусмотрительный прохожий почти открыл уже непокорный зонтик, за которым по тротуару увязывается длинная тень, точно шлейф; да что зонтик, если все вокруг стремительно обретает плоть и цвет!..

Разговор опять зажужжал; кто-то уговаривал Иру спеть. Выделялся Тонин высокий голос: «Просим, просим!..», но в это время Симочка поднялся решительно, отодвигая стул и ни на кого не глядя.

— Пора нам, мамаша.

Ванда проскользнула в комнату, откуда сразу послышались недовольные детские голоса и плач, началась суета и прощание.

Вскоре за Симочкой заторопился и возмутитель спокойствия Мефодий, но старуха двинула нетерпеливо бровью:

— Послушай — и поедешь.

Ира сидела, задумчиво наклонив голову. Взглянула на мать:

— Твою любимую, мама? — но Тоня быстро перебила:

— Нет-нет! Именины празднуем. Другую, сестра, другую.

Ира перевела взгляд на тяжелые головки цветов, чуть кивнула: «Другую» и запела.

Крупные плотные лепестки тускло отсвечивали перламутром. Хризантемы были свежие, недавно срезанные, но сейчас казалось, что — да, отцвели, и давно отцвели.

Ира повторила припев, и Мотя с благодарностью подхватил. Феденька растроганно покачивался в такт мелодии, но сам не подпевал: не умел и знал о своем неумении.

Закричали: «Еще!», «Бис!», «Спой еще, Ира!», но Мефодий, уже с шарфом на шее, подошел к ней проститься.

Старуха закрыла дверь за братом, а заодно и в комнату, чтобы не разбудить Лельку. Генька и Людка тоже отправились спать. Все нетерпеливо повернулись к Ирине: еще. Она снова обернулась к матери. Та сидела, подперши щеку, и смотрела прямо на цветы. Бровь чуть дрогнула, когда попросила негромко:

— Може, папашину?..