Джессика Дюрлахер: Дочь

Вспоминая нашу первую встречу, я снова вижу ее странный взгляд — пристальный и раздражающий. Только через много лет я смог понять, отчего он был таким.

Парни, с которыми я в ту пору дружил, не считали меня размазней или, не дай Бог, мудаковатым дурнем. И все-таки я далеко не сразу смог разобраться в том, что увидел. Она глядела с бесстрашным любопытством, словно знала обо мне что-то, о чем я даже не подозревал, или пыталась подловить меня на чем-то. Это жутко меня рассердило, и только много позже я понял, что сердиться надо было на себя самого, что я сам подсознательно хотел, чтобы меня окрутили.

В конце концов, самые ужасные подозрения мы выдумываем сами и сами же за них отвечаем.

Все началось во время визита дяди Бенно и тети Юдит, которые, едва преодолев jetlag[1] Jetlag— нарушение суточного ритма организма, связанное с перелетом через несколько часовых поясов ( англ. ). ( Здесь и далее примеч. переводчика. ) , пожелали отправиться всей семьей в музей Анны Франк. Словно хотели наконец наплакаться вдоволь.

Именно ради них нам пришлось почти два часа проторчать под мелким, мерзким дождем у музея, посреди толпы счастливых американцев и немцев, для которых, в отличие от Юдит, посещение музея было не обязательной данью памяти погибших, но безопасной прогулкой, во время которой можно узнать что-то новенькое. Познавательно и позволяет пережить эмоциональный шок: будет о чем рассказать дома.

Кроме нашей семьи, со злостью думал я, в этой очереди вряд ли найдутся люди, которых история Анны Франк по-настоящему волнует. Все эти туристы сбежались сюда, где добро и зло нашло исполнителей на главные роли, лишь ради сильных ощущений. Для кого-то посещение Дома Анны Франк — попытка искусственного погружения в трагическую историю, полную призраков дальних родственников, но для большинства — далекое, почти нереальное событие, о котором так приятно рассуждать, расположившись на солнышке в собственном саду.

О том, что здесь на самом деле случилось, я и сам знал слишком мало. А все эти дураки, безразличные и прочие, никогда ничему не научатся, ибо лишены человеческих чувств.

Мы стояли под дождем, разговаривая о чем-то; Юдит издевалась над своими соотечественниками, которые жаловались, что возле Дома Анны Франк не купишь ни поесть, ни попить. Мама пожимала плечами и смотрела на меня с мрачной покорностью, демонстрируя сдержанность. Но я хорошо ее знал: эта подчеркнутая сдержанность — прелюдия к скандалу, который она закатит, когда решит, что с нее довольно.

Маме всегда требовалось больше времени, чем остальным, чтобы понять, что она думает и чувствует.

Оказавшись в музее, я был поражен будничностью обстановки убежища. Я весь сжался и больше ни о чем не мог думать.

Одно окно было зачем-то открыто, и все по очереди выглядывали в него, словно искали там, во дворе, свидетельств несчастья, которое здесь случилось.

Американцы сразу заговорили вполголоса, как на похоронах. Юдит наконец заткнулась, а папа вел себя так, словно был где-то далеко от нас. Он стоял у окна и смотрел вниз, на садики соседей, которые больше не были соседями Анны (вернее, никогда ими не были).

Я отошел взглянуть на портреты Дины Дурбин и Рэя Милланда, которые Анна сто лет назад приклеила к стене, и почувствовал, как дом околдовывает меня; даже тихая, суетливая толпа незнакомцев этому не мешала. И тут я ощутил на себе взгляд: кто-то давно уже стоял и смотрел на меня.

Я сделал вид, что ничего не замечаю, но папа повернулся, прошел через столовую к комнате Анниного друга Петера ван дер Пелса, и я понял — тот, кто смотрел на меня, подошел ближе.

Я уставился на картинку, изображавшую даму с маленьким мальчиком, и почувствовал себя виноватым, потому что слишком редко вспоминал о войне и о том, что папа сидел в лагере. И потому, что никогда не был в Доме Анны. И потому, что мне это было неинтересно.

Сзади меня стояла девушка. Я слышал ее дыхание. Я громко высморкался, словно вокруг никого не было, и тут она заговорила:

— Тихо, правда? А ведь здесь полно народу.

Я посмотрел на нее и увидел тот самый взгляд: раздражающий и привлекающий одновременно. Дерзкое любопытство и симпатия читались в нем — и одновременно застенчивость.

Карие глаза, черные ресницы, густые темные брови. Девушка посмотрела на открытки, висевшие на стене. Сказала: