Павел Шмелев - Истории Дальнего Леса

Норка Анфиса умела продавать творения Василия и расписывать их удивительные достоинства. Порой она даже находила в них то, о чем не догадывался сам художник. Все это так, но вот так посмотреть на его новые загогулины и с ходу, с первого взгляда, определить, что же он такое изобразил, Анфиса не могла. Да и не хотела.

Поэтому пришлось вызывать другого творческого деятеля, обитающего в лесу, сову Василису. Она в последнее время была занята пересказом народных сказок в своей собственной редакции— специально для жителей Дальнего Леса. Причем филин принес ей откуда-то толстенный такой фолиант в богатом золоченом переплете. Говорят, что его выронил кто-то из бородатых лесоводов и лесолюбов. А еще говорили в окрестных королевствах, что это сам Шекспир написал. Никто в лесу и не слыхивал о таком звере, но Василиса уже объяснила, что это тоже сказки. Лукавый сказочник, сочинитель Шекспир, по словам Василисы, хоть и жил в давние времена и в другом мире, но тоже диковинные истории писал, да еще и в стихах. Да только все они страшные и плохо заканчиваются. Наверное, таков был его мир. Или просто Шекспир жил в самые вредные и ехидные времена. Но это не беда. Обещала она сделать для жителей Дальнего Леса свою редакцию. На то и писатель, чтобы всем сказкам хороший конец дописать, а плохих и в жизни хватает. В общем, пребывала Василиса вся в заботах, но выручить старую подругу — дело важное и практически святое.

Так что, получив магический сигнал вызова от Анфисы, решила сова Василиса махнуть в сторону Серебряного озера, где находился домик норки. Погода стояла теплая, да и ссориться с Анфисой совсем не хотелось. Вылетев от заброшенного домика охотника, сова быстро добралась до домика норки.

Василиса вошла в гостиную норки усталой походкой большого художника, которого оторвали от важного дела, поправляя перья в крыльях. В самом центре кухни, на большой лавке, лежали шедевры Василия, не имевшие никакого названия. На взгляд норки Анфисы, все абсолютно одинаковые, как братья-уродцы. Но она понимала, что здесь лежит именно та сумма, которая необходима для ее новой гостиной.

Василиса, совсем ненадолго вынужденно оторвавшись от сказок в своем, оригинальном пересказе для жителей Дальнего Леса и окрестных королевств, с подлинным интересом рассматривала новые произведения Василия. Она много слышала о его нетленных творениях, но вот так близко их видеть еще не удавалось. Сначала жалела, что такое чудо не видела, но вот теперь поняла, что это даже к лучшему. Увидеть сразу всю серию — показалось ей настоящим испытанием вкуса и ощущения прекрасного.

Мысль о том, что это сущее дерьмо, была первой, которая пришла ей в голову и благополучно покинула ее абсолютно скрытой от окружающих. А потом пришла счастливая идея, что если «шедевры» до сих пор не определены, то могут называться как угодно. Так что особо и напрягаться-то не надо — у Василия все, что ни наваяется, так или иначе про любовь будет. Ведь сам не знает, какая это напасть земная, а ищет ее, глупый, во всем. Поэтому если в детали не вдаваться, то название прямо на поверхности лежит. Про любовь это сущее безобразие, и всё. Да и ему, хорьку этому, наверняка понравится. Почему не сделать художнику приятное? Особенно если это тебе ничего не стоит. Вот так и решила сова Василиса, и теплое чувство от осознанного внутреннего благородства собственной души растеклось по всему ее телу. Она выждала минуту-другую, купаясь в приятном ощущении. Как это здорово, чувствовать себя благородной и мудрой!

— Василий, — произнесла наконец Василиса медленно и задумчиво, как бы подчеркивая важность каждого своего слова, — мне кажется что это зимняя симфония любви. Во всех своих двенадцати картинах.

— Тринадцати, — поправил ее хорек Василий, тяжело вздыхая.

— Ну да, четное число к несчастью. И любви должно быть много, и в ней всегда что-то от чёрта. «Чертова дюжина картин зимней симфонии любви» — думаю, звучит совсем неплохо.

— Знаешь, — задумчиво ответил Василий, — концептуально это весьма интересно. Интересно ты это завернула. Но, как говорится в далеком краю чудес повышенной вредности и коварства, зря в самый что ни на есть корень, я должен признать, что любовь, она ведь от Бога. Это ее составляющая страсть, отражаясь в глазах дьявола, создает «драматизм». Есть в ней какая-то жизненная неустроенность. А это всегда привлекает настоящего художника.

Норка с интересом присутствовала при дискуссии двух художников, современницей которых ей довелось быть здесь, в Дальнем Лесу. Но смутная тревога, что они сейчас зайдут слишком далеко в дебри высокого искусства и уже никогда не вернутся обратно, посетила ее и не собиралась уходить прочь. Более всего она думала не о жизненной неустроенности зимней любви, что, конечно, весьма интересно и даже важно, а о реальной неустроенности своей новой гостиной. А ведь эти творения ей еще надо удачно продать. И опять она убеждалась, что беда с этими творческими натурами. Заносит их всех, как малых детей без присмотра не пойми куда. Ведь она их сама и создала!