Ольга Трифонова - Запятнанная биография (сборник)

— За нашу золотую! — Яков потянулся через стол, чокнулся чересчур сильно, красное вино выплеснулось на скатерть.

Агафонов испуганно глянул на Елену Дмитриевну. Она улыбнулась, сморщив маленький, в золоте веснушек, туповатый носик. Агафонова опять поразило сияние, окружающее ее, отблеск его, казалось, ложился даже на сидящих рядом Петровского и Василя.

Василь был угрюм. Видно, похвалы Виктору показались чрезмерными, он очень строго всегда следил, кому сколько положено. Признавал без оговорок талант лишь у Якова и, как ни странно, у Юзефы Карловны. Говорил, что у нее потрясающая интуиция, а это качество и есть самое главное для ученого. «К сожалению, Юзефе не хватает мужского, абстрактного, было бы — заткнула бы за пояс всех нас». За столом он все время тихо переговаривался с Юзефой о чем-то, наверное о рентгенограммах. Юзефа пришла в нелепом крепдешиновом платье с неровно подшитым подолом, на голове что-то наподобие чалмы с большим узлом надо лбом. Разговаривая, вертела в руках странный широкий нож, похожий на миниатюрный турецкий ятаган. Такой же нож, лежащий рядом с тарелкой Виктора, очень беспокоил его. Решил им не пользоваться, приглядеться к соседям. Яков мазал им масло на хлеб. Буров подгребал на вилку салат. Петровский и Елена Дмитриевна не пользовались вообще. Им Агафонов доверял больше — и оказался прав. Когда Матрена принесла огромное блюдо с карпами, запеченными в сметане, именно эти ножи-ятаганы и пошли в ход.

Петровский со столика, стоящего позади, взял новые бутылки. К рыбе полагалось белое.

— Яков Андреевич, что предпочитаете: гурджаани, цинандали?

— Вот это настоящий пир! — хохотал Яков. — Но я предпочитаю горькую.

Петровский разливал вино в бокалы. Была тишина, почему-то все внимательно наблюдали, как он это делает. Но когда наливал Юзефе Карловне, она сказала громко и отчетливо:

— Да, пир. Во время чумы.

И словно рухнули стены, обклеенные синими с золотом обоями, и гул ворвался в столовую, освещенную розовым светом старинной лампы, и то, о чем старательно молчали весь вечер, грозным призраком встало у каждого за спиной.

Говорили все сразу.

— Не пугайте, я уже говорил, не пугайте.

— Именно этого они и ждут от нас.

— Я не пугаю, я предчувствую.

— Под рентгенограммы идеологии не подведешь.

— А нам наплевать, правда, Витя? Мы от них не зависим, мы зависим только от того, в какой форме существует природный гуанин.

— Ты наивен, Буров, ты безнадежно наивен, судьба твоего учителя ничему тебя не научила. Эти пшеклентне…

— Юзя!

— Кстати, природный гуанин существует только в энольной форме.

— Виктор, почему ты молчишь?

— Почему вы так уверены, Юзефа Карловна?

— Это написано во всех учебниках.

— Виктор, почему ты молчишь?

— Я, как директор института, не позволю у себя всякой бездарности…

— Дорогая Юзефа Карловна, ссылка на учебники годится для студента первого курса…

— Ты что думаешь, тебя не коснется? Спрячешься за формулы?

— Валериан Григорьевич, минуточку, вы беспартийный, это ваша ахиллесова пята…

— Не посмеют. Стране нужен хлеб.

— Это только начало. Вот увидите, это только начало.

— А я скажу: «Какое право вы имеете топтать имя великого Менделя?..»

— Ты совершенно прав, Василь, эта сессия всего лишь увертюра…

— …Но вместе с Менделем тебе придется защищать и свою жену, доказать, что я не дочь Пилсудского…

— А мне не нравится, что ты все время молчишь, Агафонов.

— Отстань, чего привязался?

— Я вижу, сессия уже началась! Кричите на всю округу, хозяйку напугали. — Ратгауз склонился над рукой Елены Дмитриевны, загорелая блестящая лысина, крепкая, еще не старческая шея.

— Да, — Елена Дмитриевна поверх его головы посмотрела на мужа жалобно, и сияние вдруг померкло, она была по-прежнему очень красивой, может, даже еще красивее, но сияния не было. — Да, — повторила она, качая пышной головой, — я боюсь, я очень боюсь.

Петровский будто не услышал, а Николай Николаевич осторожно и нежно погладил ее волосы.

— Все образуется, Леночка, — сказал тихо, — все образуется, и все образумятся.

Яков суетился, устраивал место своему кумиру: отодвинул от стола кресло, чтоб сел удобнее, рыскал глазами по блюдам, отыскивая лакомые куски. Он очень любил Ратгауза, однажды сказал Виктору:

— Ты знаешь, я проверил себя мысленно. Кому я могу отдать свою жизнь. И вдруг выяснилось: странная вещь, старику Ратгаузу.

Николай Николаевич остановил его хлопоты, прикоснувшись к плечу, и Яков тотчас уставился подобострастно, ожидая приказания.