Константин Кропоткин - Содом и умора

Мнение другой стороны в газете не приводилось. Был только постскриптум, что госпожа Савенко отказалась встречаться с представителем «Листка». Это было правдой лишь наполовину. Позвонив Савенко и получив грубый отказ, я не особенно настаивал. Нрава она оказалась вздорного.

— Напишешь хоть слово, я тебя сгною! — орала она.

Одно слово, кухарка.

— …Да, автор я, кассета с записью разговора имеется, готов предоставить… — отвечая на вопросы судьи, полноватой женщины с усталым лицом и увядающим перманентом, я подумал, что ей совершенно не хочется вести это вязкое дело.

Матвей помалкивал. Вместо него заговорила бойкая дама лет 35-ти. Презрительно кривя рот, адвокатша излагала нечто, суть чего я никак не мог уловить. Но, судя по веселым глазам Матвея, она вещала что-то очень правильное.

Потом вступил представитель Савенко (сама бизнесменша в суд не явилась). Худосочный, с лицом, усеянном розовыми пятнами, он был так удручающе некрасив, что я старался на него не смотреть, словно взгляда будет достаточно, чтобы и мое лицо расцвело лишаями. Он потрясал газетой со злополучным интервью, сплошь исчерканным красным маркером.

— Клевета! — сипел облезлый.

Замордованная Фемидой судья молчала и ленилась даже кивать.

Ярясь, господин с лишаями перебрал все синонимы чести и достоинства, утраченных бизнесменшей, потом скроил гримасу крайнего негодования и выдал такое, от чего подо мной закачался стул.

— Еще я хотел бы обратить ваше внимание на моральный облик гражданина Волкова, — облезлый зыркнул на меня. — Нам стало известно, что он — гомосексуалист!

— Мы собрались, чтобы обсуждать мою честь? — спросил я, когда ко мне вернулся дар речи.

Адвокатша с интересом уставилась на меня. Матвей заржал. Судья и бровью не повела.

— Это к делу не относится, — сказала она и, назначив новое рандеву (мое присутствие, к счастью, уже не требовалось), отпустила нас по домам.

— Ты так просто не отделаешься, — прошипел мне в спину блюститель чужой чести.

— У нас денег нет! — охладил Марк пыл таксистов, кинувшихся к нам, едва закрылась дверь «Макаки».

Отстали.

Марк сказал правду — мы сильно поистратились и собирались поймать машину подешевле на проспекте, где дешевле. Даром, что пройти надо всего два двора.

— Хоть табак выветрится, — сказал Марк, с недовольной гримасой обнюхивая свою одежду. — Когда в «Макаке» заведут нормальные кондиционеры?

— Когда рак на горе… — начал я и поперхнулся.

Подворотня, в которую мы зашли, была густо населена. «Семеро», — пересчитал я тени, обступившие нас со всех сторон.

— Поговорим? — сказала одна из теней, оказавшаяся парнем лет двадцати.

Он был юн, щупловат и прыщав. Одно слово — пионер. Прочие вряд ли были старше и крупнее. Но их было много, а нас всего двое.

«Пионеры» были не по возрасту опытны: уже первый удар сбил меня с ног. Подтянув колени к подбородку я закрыл самое важное, но ботинки все-таки добрались туда, где больнее. В паху взорвалась бомба.

— Иии… — верещал Марк, которому, кажется, тоже приходилось несладко.

…Не стерпев, я начал сипеть. На крик сил не хватало.

Я понял, что меня уже не пинают, когда сирена, звеневшая в моей голове, вдруг начала затихать, превратившись в конечном итоге в собачий скулеж.

— Пожалуйста, не надо, — всхлипывал Марк где-то рядом.

Меня дернули за воротник. Я встал, как сумел: зажав живот руками и скрючившись буквой «г». Вполне по статусу — «г-гомиком», который «должен подохнуть».

В карманы полезли чужие руки. Они пошарили в куртке, залезли в штаны и даже в карманчик рубашки на груди наведались, доставляя мне своеобразное удовольствие. Денег у меня было мало, а ценностей и вовсе не имелось. Даже наручных часов.

Поживиться «пионерам» было особенно нечем. Сладкая месть!

— Живи! — сказал кто-то из них. — Пока.

По асфальту, удаляясь, зацокали ботинки.

Ушли. Я встал, но разогнуться не смог.

Я стоял будто в поклоне, дожидаясь, когда уйдет острая боль. Со стороны это, наверное, выглядело очень комично: «г» в темной подворотне…

— Ты какой-то странный в последнее время, — сказал Марк.

Мне б его легкий нрав! Для Марка встреча с «пионерами» осталась неприятностью, о которой лучше поскорее забыть. Так он и поступил, не дожидаясь, когда заживет разбитый нос и сойдут синяки на теле.

Что я мог ему сказать? Что профессия журналиста — одна из самых опасных? Что в любой момент могут явиться «пионеры» и доделать начатое?