Константин Кропоткин - Содом и умора

«Даже умереть не дадут по-человечески», — угрюмо думал я.

Я стоял на цыпочках на унитазной крышке, пытаясь приделать к лампочке пояс халата.

— Черт! — вскрикнул я, обжегшись.

Лампочка скрипнула и погасла, обвалив на меня кромешную тьму.

…Ручка в чехольчике. Скрепки в футлярчике. Аккуратная вязанка маркеров, перетянутых красной резинкой. Фотография женщины с ребенком в новой стеклянной рамочке. Бисерно исписанная бумага, уложенная в стопку такой идеальной ровности, что верхний лист, от сквозняка чуть съехавший в сторону, казался кощунством.

На столе у Зюзина царил идеальный порядок. Он был вопиющим тем больше, чем дольше я искал нужную бумагу.

— Текст я распечатал, — сказал Зюзин, уходя.

Я исследовал его стол снизу доверху, но треклятые «письма читателей», сочиненные Зюзиным, куда-то запропастились, и я чувствовал себя хирургом-неумехой, который напрасно крушит операционную в поисках скальпеля. Время идет, руки трясутся, пот заливает глаза, а на разделочном столе пациент хрипит предсмертным хрипом.

В данном случае недовольно хрипел Димон, тщетно ожидающий от меня всей полноты информации.

А полнота ее все-так и оставалась односторонней, как и положено для узких специалистов, будь-то хирурги или журналисты, на пробу назначенные ответственными за номер.

— Не то, не то, не то, — приговаривал я, перебирая страницы. — А это что?

Миша — сдал.

Велим. Ст. — сдал.

А. Л. — сдала.

Никанорова — сд.

Урод — сд.

Варя — сд.

Вика — сд.

«Я тоже сдавал!» — возмутился я, пробежав глазами список тех, кто скинулся на подарок шефу. Димону на днях стукнет 35 и Зюзин вчера метался по редакции, собирая по сто рублей с носа. «Маловато для такого-то человека», — расстроенно приговаривал он, пересчитывая купюры.

Я перечитал список внимательнее, но своего имени так и не обнаружил. «Забыл, подхалим», — собрался я рассердиться и… похолодел, зацепившись взглядом за пятую строчку…

Урод — сд.

— Урод, сдохни, — вслух переиначил я по уже известному лекалу.

Зюзин никогда ничего не забывает. Уродом был я.

Туалетная тьма законопатила меня со всех сторон и от того ближайшее будущее виделось, как на ладони.

«Через три дня меня понесут по улице в гробу под печальную музыку и вой, — обреченно думал я. — Выть будет Вирус, срываясь с поводка, чтобы в последний раз облизать умиротворенное лицо хозяина. И Марк тоже будет выть, заваливаясь на Кирыча. Тот выть не будет, но на лице его будет написано такое страдание, что всем будет ясно: у него горе. И даже мама, которая, конечно, приедет одна, на секунду пожалеет чужого мужчину, прожившего с ее сыном столько лет. „Тоже ведь человек“, — подумает она и отвернется, вспомнив наставления мужа, для которого я умер уже давно.

Зинка, если не проспит, тоже придет поплакать. Она нарядится во что-нибудь умопомрачительное, в чем в последний путь провожают близких только эксклюзивные женщины породы „дама“. Лилька, которой будет не до нарядов, будет шмыгать покрасневшим носом и нервно комкать платочек, шествуя под конвоем еще более суровой, чем обычно, Клавдии. „Эх, бл…“, — огорченно ругнется Санин, сбежавший на похороны тайком от жены, как раз кстати ушедшей к маникюрше. „Такой молодой и уже…“, — скорбно задумается Розочка, наблюдая за процессией из своего окна…».

— …Ты-бля-ты-че-бля-я-тя-бля-насквозь-вижу…

Празднование дня рождения не продолжалось и десяти минут, а шофер Миша, обычно кроткий, как ангел, был пьян вдрызг и агрессивен.

Я попросил подать мне вилку, чтобы половчее подцепить помидорину с блюда, но получил только брызги слюны.

— …Ты, бля, ко мне не подкатывай, — наскакивал он на меня бойцовским петухом.

— Ты, это, полегче, — сказал Димон, из толпы. — Эй, кто-нибудь, уймите-ка его.

Как по мановению волшебной палочки рядом с Мишей возник Зюзин. Он зашептал шоферу на ухо что-то успокоительное и повел в коридор.

— А че он ко мне лезет, — пьяно оправдывался Миша.

Все начали усиленно жевать и переговариваться на посторонние темы.

Нет, не все.

Вон Вика сказала что-то вполголоса бухгалтерше и обе, деланно равнодушно поглядев на меня, склонились друг к другу. Для них вечер прошел не зря. Да и завтра будет о чем посудачить. А там, глядишь, и еще один повод подвернется. Может, Миша опять нажрется и таки меня уроет. Или еще одно письмо придет. А может им повезет: меня вываляют в пуху и перьях и отправят на улицу потешать народ. Со мной им никогда не будет скучно. Только мне-то нужно такое веселье?!