Ким Эдвардс - Дочь хранителя тайны

– Прекрати! Меня уже тошнит от твоей работы.

Далеко в небе на воздушных потоках парили соколы, и солнце было таким теплым. Все движется по кругу и возвращается к исходной точке. Он должен сознаться; слова рвались с языка. Я люблю тебя, я люблю тебя так сильно, но я обманул тебя.

– Я хочу еще ребенка, Дэвид. – Нора села. – Пол уже большой. Я справлюсь.

Дэвид дар речи потерял от удивления.

– Полу всего год, – сказал он, опомнившись.

– И что? Говорят, так проще – сразу разделаться с подгузниками и всем прочим.

– Кто говорит?

Она вздохнула.

– Я знала, что ты будешь против.

– Я не против, – осторожно начал Дэвид. – Просто время неподходящее. Только и всего.

– Ты против, но не хочешь признаться.

Дэвид молчал, вспоминая, как Нора стояла на краю моста, будто фотографируя пустоту, и думал о письме в своем кармане. Он хотел только одного: чтобы шаткое здание их жизни выстояло и все осталось как есть. Чтобы мир не менялся и хрупкое равновесие между ними не нарушилось.

– Сейчас все хорошо, – мягко сказал он. – Зачем раскачивать лодку?

– А как же Пол? – Она кивнула на мирно спящего ребенка. – Он скучает без нее.

– Он ее не помнит, – отрезал Дэвид.

– Девять месяцев сердце к сердцу. Как он может не помнить?

– Мы еще не готовы, – настаивал Дэвид. – Я не готов.

– Речь не только о тебе. Ты вообще редко бываешь дома. Может, это я скучаю по ней, Дэвид. Иногда, честное слово, мне кажется, что она совсем близко, в другой комнате, а я про нее забыла. Может, я сошла с ума, но это так.

Он не ответил, прекрасно понимая, что она имеет в виду. В воздухе стоял густой аромат земляники. Его мать варила джем во дворе, помешивала на плите бурлящую смесь, которая постепенно превращалась в сироп, кипятила банки, заполняла их доверху, относила в дом и ставила на полку. Банки сверкали, как драгоценные камни. Они с Джун ели этот джем в разгар зимы, таскали по ложке, пока не видела мать, и медленно вылизывали, прячась под столом за клеенкой. Смерть Джун сломила его мать, и Дэвид уже не верил, что застрахован от несчастий. Рождение еще одного дауна статистически маловероятно, но, к сожалению, возможно, и Дэвид не хотел рисковать.

– Нора, второй ребенок ничего не исправит. Это не повод его рожать.

После минутного молчания она встала, сердито отряхнула руки и пошла через поляну.

Рядом с Дэвидом лежала его мятая рубашка. Из кармана торчал белый уголок конверта, но Дэвид не стал его вынимать. Ни к чему: письмо совсем короткое, а фотографии он с одного взгляда запомнил так, словно делал их сам. У Фебы тонкие темные волосы, совсем как у Пола, и карие глаза. Она поднимала вверх пухлые кулачки и словно тянулась к чему-то. Скорее всего, к Каролине. Дэвид видел ее мельком на заупокойной службе, тонкую и одинокую, в красном пальто, а как только все кончилось, поехал к ней на квартиру. Ему очень нужно было с ней встретиться, хоть и непонятно зачем. Но Каролина исчезла. В квартире ничего не изменилось – низкая неуклюжая мебель, голые стены, текущий кран в ванной. И все же воздух был уже неподвижен, а полки, ящики комода и шкафы совершенно пусты. Тусклый свет из окна кухни лился на черно-белый линолеум, и Дэвид стоял там, прислушиваясь к биению своего смятенного сердца.

Сейчас он полулежал на камне, а над ним плыли облака: свет и тень. Он не пробовал искать Каролину, не знал даже, с чего начинать, поскольку на письме не было обратного адреса. «Все в ваших руках», – сказал он ей тогда. Но временами что-то словно пронзало его душу, в самые неожиданные моменты: когда он сидел один в новом кабинете или, печатая фотографии, следил за волшебным появлением нового снимка – и сейчас, у теплого камня, когда Нора обиделась и ушла.

Он устал, его клонило ко сну. В солнечном воздухе гудели насекомые. Как бы пчела не укусила малыша, сонно подумал он. Камни в карманах давили на ногу. Бывало, по вечерам его отец сидел на крыльце в кресле-качалке; тополя, как живые, искрились светлячками. Однажды отец протянул ему гладкий камень, который нашел, копая траншею, – древний обух топора. «Ему больше двух тысяч лет, – сказал отец. – Ты только представь, Дэвид. Вечность тому назад кто-то держал его в руках под этой же самой луной».

А еще они ходили ловить гремучих змей. Бродили по лесу от рассвета и до заката с рогатинами, мешками через плечо и металлическим ящиком, который, раскачивая, нес в руке Дэвид.

В такие дни Дэвиду всегда казалось, что время остановилось, а солнце застряло в небе. Сухая листва шуршала под ногами. Мир предельно сокращался – только он сам, отец и змеи – и одновременно расширялся, превращаясь в одно необъятное небо. С каждым их шагом оно становилось все голубее и выше, и течение жизни замедлялось – до той секунды, пока Дэвид не ловил среди сухих листьев движение, бриллиантовый узор, заметный лишь тогда, когда змея начинала ползти. Отец научил его застывать неподвижно и внимательно следить за желтыми глазами и трепещущим язычком. Каждый раз, когда змея сбрасывает кожу, трещотка на ее хвосте увеличивается, поэтому, заслышав в тишине леса раскатистый шум, можно было по громкости определить, сколько змее лет, какого она размера и сколько за нее дадут. Большие экземпляры, пользовавшиеся спросом у зоопарков, ученых и даже заклинателей, стоили до пяти долларов за штуку.