Любовь Ковшова - Земную жизнь пройдя до половины

Таких маленьких лекций множество.

То о литобъединениях, в которых состоял сам и которые вел, с лейтмотивом: «Мы вышли все из литобъединений» и опять с чтением стихов. Здесь оказывается, что любимая наша студенческая песня «Дым костра создает уют» написана учеником Старшинова Николаем Карповым. Как же тесен мир!

То об ответственности поэтов за свои творения, где мелькает тот же Карпов:

А потом Михаил Анчаров: «Поэзия — такое дело, она для правильных людей».

То о поэте Николае Глазкове, которого мы к стыду своему не знаем, хоть время от времени произносим: «А мы — умы, а вы — увы!»

То о талантливых графоманах:

То о русских частушках. Видно, что про частушку Старшинов может говорить без конца. У него блестят глаза, он в такт взмахивает рукой и снова улыбается озорным пацаном:

Или нежно, почти в напев:

Незаметно улетает пять часов. За окнами холла темно, и кто-то включил свет, но и то и другое проходит мимо сознания.

Что же Вы со мной сделали, Николай Константинович? Я ведь почти смирилась со своей спокойной, уютной, тепленькой, безрадостной жизнью, а тут — Вы. И что мне теперь прикажете — загибаться от зависти? Мол, есть же люди, у которых дело жизни, а у меня всего-навсего работа с восьми до пяти, и прекрасная, влекущая к себе страна поэзии не для меня, прямо по изречению: «Где ничего не можешь, там ничего не должен хотеть».

Нет, не надо мне было ехать на этот чертов семинар!

Ужин в «Дубках» плавно перешел в застолье. Всем, похоже, было необходимо снять нервное напряжение огромного дня. Сразу стало шумно, говорливо, весело, вместе со стаканами зазвенела гитара.

Старшинов отмахнулся от выпивки: «Я свое уже выпил», — прихлебывал чай и рассказывал что-то окружающим. Мне одновременно и хотелось его слушать, и не было сил длить эту сладкую муку. Да и сидел он далековато.

Зато совсем рядом областной поэт общался с Васькой. Мне был хорошо слышен его ползущий голос:

— Что вы обижаетесь? Мне сказали покритиковать, ну я и критиковал. А вам чего стихи-то писать, у вас и так зарплаты большие.

Святая простота! Он не знал, что стихи пишутся не ради денег, не зачем-то, а едино по велению души. С этих слов он стал мне совсем неинтересен. И не интересно было, что к концу застолья он, который внушал нам, что поэты не пьют, набрался до беспамятства и в таком виде был уложен в выделенную по случаю семинара обкомовскую машину и вместе с так и промолчавшим все время критиком отправлен в Горький. И даже не развеселила сочиненная к концу вечера хмельным Васькой эпиграмма на него:

Ну, что ж, Ваське лучше знать, у него имелась книга областного поэта. А я стихов областного поэта не читала и теперь уже не собиралась. Тем более, что нечто подобное уже было со мной.

Не помню, кто сказал: «Чем моложе человек, чем он моложе, тем он больше любит вспоминать». Смешно, но именно так и происходило.

Мы, трое одноклассников: Нинка, Владик и я — после школы поступили в Смоленский пединститут. Мы так рвались поскорее кончить школу, уехать из своего городка, и — на тебе! — тут же затосковали о нем. Первая в жизни ностальгия.

Под неожиданный снегопад, пушистый, даже лохматый, праздничный, приехал в Смоленск Витька из нашего класса. И все сложилось в один большой праздник: и снег, и Витькин приезд. Мы сидели в комнате у Владика, выключив свет, пили холодное «Ркацители», слушали чей-то раздолбанный магнитофон и молчали. Нам было хорошо и так.

Потом пришел Левка Биринский, тоже первокурсник с Владькиного факультета, известный в институте как поэт. Он горячо говорил об Артюре Рембо, читал возвышенные стихи, и вдруг полез меня лапать.

— Владик, Витька, чего он?! — жалобно сказала я и чуть не заревела от обиды.

Темная общежитская комната качалась в проплывающих с улицы огнях машин и трамваев. В неверном этом свете качалась и плыла Витькина фигура, когда он тащил Биринского к двери.

Дверь, пнутая ногой, стремительно распахивалась, и на фоне ослепительного после полутьмы прямоугольника представала черная, почти графическая картинка. Прорезая прямоугольник по вертикали, вписываясь в него, крупно возвышался Витька; поперек него, ухваченный за шкирку и за брюки на заду, обвисал наподобие половой тряпки Биринский, жалкий и безмолвный. Витька бросал его в коридор и закрывал дверь.