Любовь Ковшова - Земную жизнь пройдя до половины

Тут меня и сорвало с места.

— Слушайте, вы… — не помня себя, закричала я. — Кто вам дал право так про нас говорить? С чего вы взяли, что мы повально пьем и развратничаем? Вы нас первый раз видите, а несете такую дрянь. Да вы… — Я захлебнулась непроизнесенными словами и не сказала все, что хотела, что надо было сказать.

А сказать надо было обязательно. Человек просто не уразумел, что перед ним не окололитературная шпана, рвущаяся в поэты. Это только для нас, причем любовно, есть Васька-поэт, а вне нашего лито он — Василий Иваныч, главный энергетик одного из основных подразделений атомного производства. Будимир — начальник отдела в НИИ, кандидат наук, лауреат Государственной премии. Эдуард-Гелий — старший научный сотрудник, Галина Наполеоновна — инженер БРИЗа, Аня — научный сотрудник в теоретическом секторе, я — инженер-программист в экспериментальном. Трое молодых — младшие инженеры, недавно приехавшие по распределению.

И надо было доступно объяснить областному деятелю от поэзии, что со взрослыми, серьезными людьми таким тоном не говорят.

Но я больше ничего не сказала, молча стояла и растерянно оглядывалась вокруг. Лица у всех были мрачноватые. Громадный Гелий сидел набычившись, сопел, и, наверное, если б не вскочила я, то встал бы он. И было бы лучше.

Висела неловкая тишина. Ее очень кстати перебила Татьяна из отдела культуры:

— Товарищи! Пора на обед. Нас в столовой уже ждут.

И мне почудился общий вздох облегчения.

Ох уж эти мне приличные люди! Сколько раз я нарывалась на неприятности, связанные с ними. Нет, они не делали гадостей, но в их обществе я порой чувствовала себя как в людном месте без юбки. Впрочем, может, они тоже себя так чувствовали? Разница-то между нами была в одном: то, что они думали про себя, я говорила вслух, не выбирая выражений. И никак не могла от этого отучиться.

Спустя десять лет после семинара мы с Гелием были на приеме у высокопоставленного по меркам нашего города чиновника. Вопрос касался конкурса на должность главного редактора городской газеты, куда не допускали члена нашего лито. Было понятно, что администрация хочет своего, управляемого человека, и я даже знала — кого. Но говорилось совсем другое.

— Там не поймут, — чиновник значительно поднимал палец вверх и возводил очи гор.

— Там, это на небе? — ляпала я, и чиновник непроизвольно кривил холеную рожу, но тут же спохватывался и снова надевал лицемерную улыбку.

— Вы что, мне не верите? — риторически вопрошал он.

— Безусловно нет, — наивно отвечала я, где приличный человеку должен был бы горячо поддержать собеседника: «Да что вы! Конечно, верю».

И опять у чиновника перекашивало морду.

И весь разговор шел в том же духе. В итоге нашего кандидата до конкурса допускали, а измочаленный чиновник долго жаловался на меня Гелию. И согласный со мной Гелий говорил ему утешительное, мне же выговаривал за грубость, то есть я опять была словно без юбки, как когда-то на семинаре.

После обеда семинар продолжился. Но это был уже другой семинар. Николай Константинович Старшинов обсуждал наши стихи заново, будто и не слышал обличительных выступлений областного поэта. Разбор его был подробным, почти до каждой строчки, с въедливой критикой, с иронией, но почему-то ничуть не обидный. Или было не до того, чтоб обижаться? Перед нами разворачивалось захватывающе-интересное событие: поэт Старшинов говорил о поэзии.

Первое, что поражало, — его память. Как она могла вмещать такое количество стихов? Второе — как непринужденно и к месту они вплетаются в речь.

Вот Старшинов выделяет строчку «И любое (имеется в виду озеро) всего одно». Он не ругает ее, просто приводит в пример стихи Коли Дмитриева, так он его называет, где о Колином родном селе: «Ты будто «Слово о полку» в одном бесценном экземпляре». И больше не нужно ничего объяснять. Рядом с этим строчка про озеро меркнет, осыпается невыразительной шелухой. Старшинов тем временем отклоняется от темы на маленькую лекцию о Коле Дмитриеве и читает, читает его стихи. Некоторые запоминаются сразу: