Любовь Ковшова - Земную жизнь пройдя до половины

Ох, эти бараки! Длинные деревянные бараки среди приладожских сосен. Они чуть не каждый вечер сотрясались от пьяных драк, мата, визгливых бабьих свар. Звенели разбитыми стеклами. Кто-то черный и растерзанный выл, выброшенный с крыльца. Они буквально пришибли нас, особенно поначалу. И не то чтобы мы шагнули «от Прекрасной Дамы в мать и перемать». Нет. Мы были далеко не генеральские дочки, есть такое нищенское выражение «из простых». Выросши в деревне, как я, или в небольшом шахтерском поселке, как мои подружки, мы что, мата не слышали?! И драки видели, и воровство, и — уж само собой! — пьянство.

Но тут было другое. Все делалось словно бы напоказ, на зрителя, с нарочитым и дурацким каким-то изломом: «Жисть моя поломатая, трахтором переехатая, что я маленький не сдох?!» И — что самое страшное, — все жестокое и безобразное делалось бесцельно, просто так, его было нельзя ни предугадать, ни объяснить.

К тому хрусткому мартовскому утру мы хорошо знали, как это. Просто так в тот, первый для нас, день получки, особый здесь день — почти престольный праздник, обитатели соседнего мужского барака полночи высаживали нашу дверь. Просто так на общей кухне нам выливали из чайника воду и оставляли его пустым на огне. Рвали письма, адресованные нам, и мы находили их обрывки в коридоре. Просто так мордатый Витюня, потрепанный парнюга в расхристанной до пупа бабьей тужурке, цапал меня за грудь. А получив в морду, просто так истерично надрывался на всю стройку:

— Пустите меня! — А никто его и не держал. — Пустите! Сука! Прирежу! Все равно сидеть.

Но мы были молоды до щенячьего визга. 19 лет — время, когда человек может быть счастлив от одного того, что на улице снег, и не поймешь, куда он падает — вверх или вниз, от фонарей под снегом, от музыки из чужого окна, от любой мелочи. (Впрочем, и несчастлив тоже.) Нас одиннадцать лет подряд учили в школе, что надо преодолевать трудности. Мы и преодолевали. Задирали повыше нос, презирали ненормальных зэков и даже нисколько не врали в письмах домой и в таких вот бодрых стихах:

В общем, жили. Человек, говорят, ко всему привыкает. А ведь у нас еще имелся Борька, «светлый луч в темном царстве».

— Ну, вы кто? Я — Гагарин, — так он заявился.

— Тот самый? — съязвили мы.

— Не. Тот — однофамилец. Я из князей Гагариных. А по специальности — вор в законе.

Мы покатились со смеху. Выходец из князей и вор в законе был завидно неказист, щупл, нечесанно лохмат, если и было в нем что заметное, так это нос и разделенные им два серых шкодливых глаза, каждый как-то сам по себе. Натуральный пацан! Доводя сходство с пацаном до полного, он смешно картавил, «эр» задерживалось в горле и то совсем пропадало, то выходило перекатистое, детское. И к всему был Борька невообразимым треплом. Рот у него, по-видимому, никогда не закрывался. Бессчетное число рассказов «из жизни» обрушивалось на нас: о нравах родной Борьке «малины», любовных похождениях с обязательной концовкой: «Я ей приз, она — моя!», о Московском вокзале, который «целили подорвать в связи с приездом финской делегации»…

Если же Борька не рассказывал, то, нещадно терзая старенькую, дребезжащую в басах гитару, пел, причем мешал в кучу куски из разных песен блатного своего репертуара, так что получался винегрет:

Когда же мы окончательно обалдевали от Борькиного творчества и хором требовали, чтоб он хоть на минуту замолк, Борька бросал гитару, высовывался до половины в окно и, углядев на улице какую-нибудь девчонку, цеплялся к ней.

И все это надо было видеть. Борька не только рассказывал, пел, дразнил незнакомую девушку, он одновременно играл всех своих персонажей. Мимолетным жестом, мимикой, телодвижением на мгновение создавался образ, который тут же трансформировался в другой, потом в третий, четвертый… Неистощимая Борькина фантазия била ключом. За полгода в этом удивительном театре одного актера он, кажется, ни разу не повторился. Иногда, правда, завирался.

Да, наверно, все его рассказы были чистой воды фантастика. Никакого страшного уголовного прошлого за Борькой не числилось. К девятнадцати годам — а он оказался нашим ровесником — отсидел за мелкую кражу и по пьянке разбил витрину — вот и все «подвиги». Но в Борькином воображении они разрастались до неузнаваемости, и прототипом взорванного Московского вокзала запросто могла стать та злополучная витрина, столкновение с которой вменялось Борьке в вину.