Любовь Ковшова - Земную жизнь пройдя до половины

Из твоего письма:

«Зима-лето, зима-лето и так далее. Будешь ждать?»

Из моего:

«Знаешь, что бы ни случилось с тобой…»

А дальше были поезда, вокзалы, письма.

То провожала я и, разгоняясь, обдавая нагретым воздухом, катили мимо зеленые вагоны, из которых неслось ёрническими мальчишьими голосами:

То провожали меня и, пока видела из тамбура, махали вслед.

То это был Смоленск, то Гжатск, то Москва, то Ленинград, то вдруг Вязьма, Выборг или Рига.

Первые самостоятельные шаги — вот что это за время.

Внезапно и сразу окончательно я решала, что физика, тем более великого, из меня здесь не выйдет. И, не досдав летней сессии, бросала институт.

Потом поступление в Московский инженерно-физический и предсказуемая невозможность пройти туда медкомиссию из-за детского порока сердца.

Потом Ленинград и полученная в Смольном комсомольская путевка на ударную стройку семилетки.

И за всем одно — потребность узнать, чего же я стою. А может, мне просто нечего было делать в Смоленске без тебя.

В общем, я уехала. И летели письма.

От тебя:

«Твое письмо меня удивило и огорчило. Разыскал на карте это место — Приозёрск. Теперь имею представление, где он находится. Но не пойму, какого черта нужно было куда-то ехать да тем более по путевке?! Да еще в такую даль! Теперь тебе нужно хоть устроиться там по-человечески, а не преодолевать трудности».

Растерянное от Генки:

«Можешь ругать меня, но я не одобряю твой поступок. Пожалуйста, пойми меня правильно, я не могу. А что, если на будущий год тебе не удастся провести медкомиссию?»

Из «Союза воинствующих йогов»:

«Значит, с МИФИ все? Медкомиссия там очень строга, стоит ли еще раз испытывать свои нервы? Может быть, лучший выход для тебя будет пед. Не так уж плохо быть физиком-преподавателем. Это, наверняка, лучше штукатура».

От Нинки, моей одноклассницы, с которой учились вместе и в Смоленске.

«Ты наделала очень много глупостей и не сделай больше. Конечно, ты считаешь, что ты умнее всех и ты есть только ты. Это не так, убедилась?

Совет тебе. Отбрось свое я и со слезами возвращайся, упади в ноги — примут и заканчивай институт, а дураков работа любит».

И только отец написал по существу:

«Не осрамись там».

Год писем и ожидания. Отдельная наша взрослая жизнь. Неизвестно, что писать о ней. События, неподъемная работа, толчея людей вокруг, вживание в полууголовный мир ударной стройки и постоянное желание из него сбежать — все не главное, потому что не касается нас двоих. И впечатление, что ничего не происходит.

Но что-то все же происходило.

В заляпанной раствором робе я стою за финским домиком гостиницы, читаю твое письмо и реву.

Письмо большое. Его косо бегущие строчки расплываются за слезами:

«Кругом одна форма, форма, форма — строй. Уставы и муштра. Вспоминается Шевченко, его «Обучение новобранцев». Прошел век, а как похоже…

На праздники нас выстраивают на плацу и часа 1,5–2 толкают речи. Мерзнем, как бездомные псы. А говорят все неумные и неинтересные вещи…

Тут некоторые кричат, что им испортили жизнь. Считают, что не обязаны служить. Я молчу. Кому и что докажешь? И если честно, служить кто-то должен. Без этого нельзя. Но странно. За грязные сапоги может попасть. А за грязь в душе никто не упрекнет…»

«За третий день это уже третье письмо тебе,» — пишешь ты, но обо мне в письме всего несколько слов: «— Где-то Любка на танцы ходит, а я с автоматом прогуливаюсь. Вопрос: — Сколько тебе еще осталось? Ответ: — 3 года».

Мокрый ветер пригинает вершины сосен к крыше гостиницы, гудит, как в трубу. Мои всхлипы за ним почти не слышны. От этого ревется еще горше.

Что я так безутешно оплакиваю?

В голову лезут картинки из недавнего, одна хуже другой. Вот два сопливых уголовника пытаются спихнуть меня с лесов на третьем этаже. А вот уже в общежитии: пьяный, громко сопящий подонок рвет на мне кофточку и старается повалить на пол.

А параллельно крутятся слова из вчерашнего твоего письма:

«Я люблю тебя, Любка. Без тебя было бы во сто раз тяжелее. Но я думаю, что тебе это ничего не принесет кроме разочарования и горечи».

С сосен на тетрадные листы в моих руках сыплются иглы, и внутри у меня как будто застряла большая иголка. Мне почему-то кажется, что ты прав.

По-моему, повесть только о любви написать нельзя. Слишком много намешано в том, что называется «жизнь». А любовь — всего одна ее часть, которая неразрывна с остальным. И я, наверно, взялась за безнадежное дело.