Любовь Ковшова - Земную жизнь пройдя до половины

— Как известно, — его как заклинило на этом обороте, — последние два года по инициативе бывшего генерального секретаря ЦК КПСС Константина Устиновича Черненко готовилась и готовится теперь реформа школы. В основном документе по этой реформе сказано… Сейчас, сейчас… — Он полез во внутренний карман пиджака, достал сложенные вчетверо бумаги. — Вот оно, — и зачитал торжественным до подвыва голосом: «Многомиллионный отряд советского учительства — гордость нашей страны, надежная опора партии в воспитании молодежи!» — Он победно оглядел зал, выдержал паузу и сменил тон не то на обиженный, не то на оскорбленный: — А тут появляется некий гражданин и словесно и письменно унижает советского учителя.

— Истец, поконкретнее, пожалуйста, — строго сказал судья. — Как именно ответчик унижал советского учителя?

Биолог помялся, потом проговорил не столь упористо:

— Он обвинил меня в вымогательстве взятки.

В зале опять хмыкнули, и даже послышалось слово «демагог», произнесенное сквозь зубы. Теперь я разглядела, что это был первый комсомольский секретарь Чуйко, сидевший позади меня.

— Нет, я не про вас спрашиваю, — чуть раздраженно произнес судья. — Так что он сказал именно про советского учителя?

Дервенист забормотал что-то невнятное.

— Довольно, — сказал судья. — От общих вопросов перейдем к конкретным. Истец, изложите, как было дело.

Потом то же самое излагал ответчик.

Выступления, что истца, что ответчика, получились как отражения друг друга в кривом зеркале. Если истец утверждал, что ответчик пришел к нему сам по себе, то ответчик говорил, что был вызван по телефону истцом. Если первый удивлялся, зачем его позвали разговаривать в мужской туалет, то второй возмущался:

— Мне б и в голову не пришло его туда звать. Он же сам сказал: «Чтоб не мешали, а то люди ходят». Ну, думаю, учитель, лучше знает.

Разнобой был и в передаче самого разговора. У биолога он звучал так, что пришел гражданин, рассказал анекдот про типа из калинарного техникума, Пугачеву и туалетную бумагу, поболтал про погоду, спросил про сына и ушел.

— А что его сын?! — картинно раскидывал в стороны руки дервенист. — Я к нему претензий не имею. И зачем его отец приходил, мне лично непонятно.

У ответчика сперва почти все совпадало: был анекдот, только рассказывал его биолог, и про дождь говорил он же, — а вот затем расходилось, и была фраза про «Изборник Святослава» и «не во вред ребятам».

Ответчик замолчал, затем неизвестно к чему добавил:

— Да, я там в заявлении не написал, он еще сказал: «Говорят, вы — хороший организатор».

Видно было, как он волнуется, как дергается у него щека на очередную ложь дервениста.

— Неужели ни одного свидетеля не было? Постарайтесь вспомнить, может, хоть фактик какой, — упрашивающе сказал ему один из заседателей, сивенький старик в полувоенном кителе без погон, но с целой колодой орденских планок.

— Нет, — помотал головой ответчик, — никого там не было, и вообще никаких ни фактов, ни доказательств у меня нет.

В судебном помещении повисла тишина, нарушаемая лишь дальними раскатами уходящей грозы. Судья посмотрел в окно, забрызганное каплями недавнего дождя, и сказал скучным голосом:

— Суд удаляется для вынесения решения.

Тут же вскочила конопатенькая секретарша и звонко прокричала:

— Прошу всех встать!

Все встали и после долгого вынужденного молчания разом заговорили, кто о чем. Неизвестно, что там решал суд, а бывшие в зале, похоже, всё уже решили по-своему.

— Да разве у нас такие учителя были, — сокрушалась незнакомая мне пожилая тетка.

— А самое противное, что этот год серебряных медалей нет. Поставит он им по четверке, и сдавай в институт все экзамены вместо одного-двух по профилю. Могут и не поступить. — Это кто-то из родителей выпускников.

Бушевал Чуйко, показывал биологу пудовый кулак:

— Поговорить бы с тобой по рабоче-крестьянски, гад! Комсомолец называется! Выгнать к чертовой матери!

Голубоглазая и сплошь седая, блокадница и поэтесса Наполеоновна по-детски теребила моего мужа:

— Костя, давай тебе костюм купим. А то у него костюм с жилеткой, а у тебя с двумя дырками.

Малоизвестный Пашка поводил густющими бровями в сторону биолога и бормотал:

— Ничего. Еще не вечер.

И только двое среди шума и гомона, казалось, сохраняли спокойствие: со впавшими щеками и натянутый, как гитарная струна, ответчик, на которого мне было стыдно смотреть за сказанное перед судом злое, в запальчивости: «Если ты перед этим подонком извинишься, я с тобой разведусь», и уверенный в победе своей лжи внук надзирателя, презрительно глядящий на всех в зале, которых нескрываемо считал быдлом.