Любовь Ковшова - Земную жизнь пройдя до половины

И потек вечер. Стихи, и стихи, и стихи, вопросы, почему-то много о Высоцком, ответы, благодарственные слова Старшинову, отчего он смущался и наконец запротестовал.

Совсем не помню, кто что читал, и что читала сама. Только несколько старшиновских стихов легло в память. Акающим московским говорком искрящаяся юмором «Ода Ваньке-мокрому» и игровое стихотворение «В музее чертей». Он мастерски изображал целый строй разномастных чертей. У него менялся голос, осанка, выражение лица. Прекрасней же всего была сценка ближе к концовке: «Да это ж, черт возьми, и сам я в роли черта». И здесь происходило маленькое чудо. Оставаясь самим собой, Старшинов вдруг становился лукавым, хитроватым, чуть пьяненьким чертом и незаметным движением ладони дыбил на голове волосы двумя смешными рожками. Какой хохот и аплодисменты долго гремели в столовой!

Расходиться после вечера не хотелось, поэтому решили добавить романтики: берег Мокши, костер, шашлыки.

Пожалуй, это была хорошая выдумка. Золотые искры, гаснущие в черной высоте ночи, запах горящего сушняка, чуть смолистый дымок и такая тишина на душе, как будто все для нее решилось.

А может, и правда так было. Я еще не понимала, что именно, только чувствовала, как что-то во мне необратимо меняется.

Жаром несло от костра, ледяным ознобом со спины и от бревна, на котором сидели. Васька притащил свою теплую куртку и укутал меня. Или от куртки, или от неожиданной Васькиной заботы мне стало тепло и уютно. Как все-таки здорово, что на свете есть друзья и вообще хорошие люди, как тот же Старшинов. Между языками огня мне виднелось его лицо, отчего еще теплей становилось внутри.

А ведь, наверно, не зря я думала, что писатели безупречно-одинаковы. Только не все, а подлинные, для которых это дело жизни, а не карьеры, не положения, не доходов.

Таким для меня был Константин Паустовский. Я с ним ни разу не встречалась и не говорила, зато после его книг «Повесть о жизни» и «Золотая роза» и особенно маленького рассказика «Старик в станционном буфете» он стал мне родней родного. Когда летом 68-го он умер, для меня это было вторым несчастьем после смерти отца. И томительно мучило, что не выпало мне стать перед ним на колени и поцеловать ему руку, как это сделала знаменитая Марлен Дитрих, за всю доброту, что он оставлял нам на белом свете. Но плакалось легко и светло.

Так, может быть, оттого, что у меня на полке стоял рядок его книг, я доставала одну из них, и начиналась «роскошь человеческого общения», прямо по Сент-Экзюпери.

Это действительно было общение. Он рассказывал, а я слушала, как завороженная, о добре и зле, о верности и предательстве, о любви, о смысле жизни, об истории моей страны и ее людях — живых, замечательных, разных. И мне ни разу не хотелось ничего оспорить. Я не сомневалась в его правдивости: все было так на самом деле или должно было так быть.

И что интересно: книги его казались неисчерпаемы, сколько бы я ни перечитывала их, всегда находила там что-то новое, незамеченное или не понятое ранее.

В тайне и нахально я считала Паустовского своим Учителем. Через одного из своих героев он утверждал, что поэзия — волшебство, а прозаик — по своей сути человек медлительный, обстоятельный и простой. Волшебство мне не давалось, а вот на прозу кое-какую надежду он мне оставлял. Я не была медлительной и обстоятельной, но уж упорства-то у меня хватало, да и простоты тоже.

Я не подражала Паустовскому — таланту подражать нельзя. Я училась у него основным принципам прозы, но толку все равно не выходило. Иногда ловила себя на схожести с городским графоманом Прокопом Мочаловым и его бессмертной фразой: «Волга скучилась по Оби». Хохотала до колик, отчаивалась и, никому не показывая, писала снова, и снова ничего не получалось.

И только здесь, у костра, под бездонным от черноты небом осени, после высказывания Старшинова, что я чувствую слово, пришла уверенность, что отступать нельзя и тогда рано или поздно все выйдет.

Наутро мы разъехались по домам. А на следующий год в перепутанице слома зимы и робкого преддверия весны я написала свой первый более-менее стоящий рассказ.

Сюжет у него был незамысловат. У молодой мамы тяжело болен годовалый ребенок, потом весь ужас кризисного состояния и в конце ни с чем не сравнимое счастье, что малыш выжил.

Я писала рассказ ночью на пустой кухне. Дом спал. Весенний сырой ветер гнул за окном сосны и, завывая, бился в стекло. Я писала и захлебывалась беззвучными слезами, потому что история в рассказе была моя собственная и до сих пор, спустя двенадцать лет, все еще болела. И теперь я словно переливала боль из себя в простенький текст рассказа.