Николай Крыщук - Ваша жизнь больше не прекрасна

Пришла еще одна догадка, и столь же неожиданная. На этот раз, по поводу Алеши. А ведь он, возможно, не карьерист вовсе, не злодей и не хамелеон, как мне показалось, а чистый мальчик, действующий исключительно из побуждений добра. Новый тип. Инкубаторские ценности принял как истинные, несуразному и фальшивому служит искренне. Так бывает? Ну, это-то мы, допустим, знаем, что бывает. Природа действует слепо: вложила в него стремление к добру и совершенству, а ценности — дело человеческое, она за них не отвечает. Он ведь даже и вдохновенен бывает на свой лад.

И конечно, в круг этих лиц все время просовывалась голова Пиндоровского. Он больше других хотел, чтобы я и его осмыслил, в надежде очередной раз посмеяться надо мной.

Я знал одно: этот импотент, до сих пор пахнущий пеленками, какого бы ранга негодяем он ни был, опасен. Комический идиот в роли серого кардинала? Вполне реально. По причине собственной увечности он лучше знает людей. Его стоит слушать. К нему и прислушиваются. Нюх на подлое — редкое, бесценное качество функционера, почти стратегический талант. Тем более если носителю его милее генеральских погон сознание тайной власти и плавный ход ведущей шестерни. Добавь Хлестакову чуть ума, проницания геометрии интриг и арифметики отношений — готовый помощник президента.

Я чувствовал себя как после больницы: голова гудела от городского шума и в то же время казалась несообразно легкой, готовой вознести меня над землей. Ноги, напротив, тянули вниз. Противоречие, знакомое привязанному аэростату.

В проходном дворе с садом я немного пришел в себя. Здесь не было ветра, и солнце припекало сильней. Первыми нагрелись липы, распространяя приторный и приятный запах.

На скамейке далеко впереди возились мальчик и девочка. Разыгрывалась кровожадная сцена. Девочка, лежа на коленях у злодея, притворно извивалась и махала ногами, а паренек держал пальцы у нее на горле и с разбойничьим рыком душил. Та откинула на сторону голову, и некоторое время лежала с сомкнутым ротиком, изображая безжизненность.

Когда я присел на соседнюю скамейку, они уже болтали между собой.

— Давай еще раз, — попросила девочка.

— Обойдешься, — ответил парень.

— Правда. Мне так понравилось умирать.

— Когда душил, что ли?

— Ну да.

Мальчишка достал из кармана медную трубочку (для стрельбы горохом, подумал я), приставил ее к глазу, дул, стучал ею о колено и, наконец, начал прочищать гвоздем.

— А я ведь после этого попала в госпиталь, — продолжала свою игру девчонка.

— Да? — мрачно отозвался сосед.

Что-то у него с трубкой не ладилось.

— Ты навещал меня в госпитале?

— Конечно.

— Часто?

— Ну. У, суки-прибауки!

Гвоздь застрял в трубке шляпкой, и обратно его вызволить не было никакой возможности. Эта сценка напомнила мне какое-то позабытое начало, и я в который раз почувствовал, как жизнь перелистнулась на последнюю страницу.

Раньше я ловил кайф от того, что жил сразу в нескольких состояниях, в нескольких потоках конфликтующих идей. Революционер и законник, аскет и сибарит, суровый нищий и сентиментальный разбойник, Цветаева, Ахматова, Платон, Ницше, Достоевский, Уайльд — все, как в доме Волошина, могли найти приют в моей душе. Нам внятно всё. Всемирная отзывчивость в невыдающемся организме референта была вроде бессрочного пропуска на Олимп. На предъявителя. Я не торговал своей тайной, но гордился ею безмерно.

Сейчас мне представилось это таким же суетным и неопрятным занятием, как жизнь сразу на несколько домов и в нескольких постелях.

Отец своим исчезновением оставил загадку, у которой не было разрешения. Но сама попытка ее разгадать обещала почему-то внезапную плодотворность.

Ничуть не бывало. Трагедию надо принять внутрь, как лекарство, и жить с ней. Только и всего.

А и с Ниной… Я мечтал встретиться с ней, но — вне всяких обстоятельств, в прежнем возрасте, в той же нетронутой перспективе совместного вырастания и целомудренной любви.

Так не бывает.

Теперь ничего этого нет. Я отвердел. Мой локоть уже небезопасен для прохожего. Моя улыбка может уязвить и даже ранить. Меня не воспринимают больше, как сквозняк, но и в узкое окошко я бы вряд ли сейчас сумел выскочить.

Город уже отряхнулся от ночных таинственных недоразумений, повеселел и был готов к новому уроку забвения. Над Сенной, отливая радугой, летали мыльные пузыри, семейные ларьки торговали дисками, слоеными пирожками, попкорном, пивом и сигаретами — блоками, пачками и поштучно. Над входом в подвал с прохожими заигрывал едва заметный днем, бегающий свет лампочек. Я всмотрелся и прочитал: «SПБ». К остроумию местных рекламщиков надо было привыкать заново. Мой книжный ум не сразу понял, что зазывалы имеют в виду не скромную принадлежность к северной столице, а гордую Sеть Пивных Баров.