Маргарита Меклина - У любви четыре руки

Когда ее бывшая жена свидетельствовала на суде — о своей жизни с Розалиндой, вернее, тогда еще Джеральдом, — она начала плакать. Мне очень легко представить ее плачущей — бледное, готическое лицо с огромными глазами, в них слезы, зарождаясь, ловят свет дневных ламп, блестят, можно представить дрожащий мир из ее глаз, расплывающийся, дрожащий силуэт Розалинды, которую нетрудно было найти здесь и сквозь слезы — единственную черную женщину в зале городского суда. (Могу ли я быть более queer, говорила мне Розалинда, — я черная, я еврейка, я транссексуалка, я женщина и я лесбиянка. Вернее, к слову queer она добавляла «родителем»: могу ли я быть более queer родителем.) Маргалит — мальтийка, правнучка рыцарей и прекрасных дам, о романтических отношениях которых, вообще-то, больше вымысла, чем правды, ее слезы лились и из тех веков — обманутых сладких надежд, — я уверена, для Маргалит Джеральд и был ее генетически искомым рыцарем. Маргалит его очень любила. Она потому и плакала на суде, обращая свое мокрое бледное лицо к судье, и ее длинные, очень длинные русые волнистые волосы, ниспадая ей на мокрые бледные щеки, струились по ее плечам. Маргалит говорила: «Он был самым лучшим отцом, которого только можно представить, он ухаживал за ребенком больше, чем я, и если ребенок плакал, это он вставал по ночам, я никогда не вставала по ночам, он был очень нежен, он очень любил меня и дочь, мы жили такой счастливой жизнью, я никогда ни за что не хотела ничего менять».

Я пропустила тот, самый первый, день в суде, о плачущей Маргалит мне рассказала Розалинда, и про слова ее, а потом эти слова напечатали в газете. Жаль, что я пропустила! Как бы мне хотелось посмотреть на слезы Маргалит — бывшей обладательницы Розалинды, бывшей, но обладательницы. Она обладала! Даже и в той, другой розалиндиной ипостаси, мужской, далекой, непредставимой мне, но она была допущена на территорию, мне запретную… Маргалит! Она всегда будет ближе к моей Розалинде, потому что у них есть большее общее, чем это возможно между нами — дитя, шестилетняя Саманта — демонстративно не любящая меня, вырывающая у меня свою ладошку, когда мы идем по широким, угнетающе прямолинейным улицам их города-спутника, маленькая кудрявая птичка-Саманта, которая всегда игнорирует мои вопросы и разговаривает только с Розалиндой, называя ее, по просьбе Розалинды, на людях по имени, и только дома папой. Меня Саманта никогда не называет никак. Она и не помнит моего имени. Она, наверное, думает, что это я — причина того, что папа и мама не вместе, она, наверное, хочет, чтобы я умерла. У меня никогда не будет детей от Розалинды. Розалинда принимает женские гормоны, у нее нежнеет кожа и растет грудь. У нее больше не может быть детей. У нас с Розалиндой никогда не будет детей. О, плачь, плачь, Маргалит! Плачь о недоступности тебе Розалинды, плачь об ускользании бесконечности счастья от тебя, Маргалит, плачь, о погибшем Джеральде, лучшем на свете отце!

За два месяца до суда, 14 ноября, ровно в полдень Розалинда позвонила мне и сказала, что решила покончить жизнь самоубийством, но, может быть, у нее не хватит на это смелости. И не вздумай приезжать, она добавила, ты только сделаешь хуже, ты только все сделаешь хуже. И она попросила меня позвонить ей через час. Я не могла сидеть дома, я отправилась к метро — ждать истечения этого первого часа бесконечно кошмарного дня — чтобы, если, если… тут же вскочить в поезд, несущийся к моей Розалинде, а из него — в автобус, несущийся… Через час Розалинда сообщила мне, что еще не решила. Ее голос был грустен, но тверд, она спокойно сказала, что уже принесла в спальню таз с водой, чтобы в нем перерезать себе вены. А перед тем, как перерезать, сказала она, я выпью ацетаминофен с кодеином. Я провела в метро, у метро, напротив метро, внизу в метро, наверху в метро, пять часов, потом дома, потом снова в метро, и снова дома, звоня Розалинде, по ее просьбе, через каждый час. Я была вся готова — к помощи, и я чувствовала себя абсолютно беспомощной. Я не могла жить без Розалинды, а Розалинда хочет по собственной воле прекратить жить? Все, к чему я стремилась в моей жизни тогда — было ее тело, ею отрекаемое, но женское, каким бы мужским оно ни было. Ее женское тело было центром моей души. Я не могла представить свою жизнь без этого недосягаемого пейзажа — горизонта тела моей любовницы на колышущихся водах матраса, на широкой кровати, в апельсиновом свете настольной лампы. Розалинда, Розалинда, я люблю тебя, все, что я могла ей говорить. Ровно в три часа ночи она позвонила и сказала, что идет спать, самоубийство откладывается. Приезжай, как только проснешься, попросила она очень ласковым, ласковым, ласковым голосом.