Фигль-Мигль - Ты так любишь эти фильмы

Я сглотнул и сказал, как в воду прыгнул:

— Ая увлёкся шпионскими романами.

— А я даже Бондом никогда не увлекался, только его девушками. Вас не ошеломляет… ммм… общая смехотворность?

Меня ошеломляла разве что жестокость этих людей. И даже не жестокость, как бы сказать точнее… одинаково отличавшая и положительных, и отрицательных персонажей ущербность, которая позволяла им безрефлекторно отказываться от всего, что составляет счастье и смысл жизни обычных людей. Я не говорю о доверии (такому, как я, о ценности доверия лучше помалкивать, но я-то, по крайней мере, сознавал, чего лишён, и не чванился уродством как редкостным даром), да, простите, не говорю о доверии, но им были неведомы и преданность, и бескорыстная любовь к природе либо искусству, и ненависть, которой не требовали минутные интересы дела. Исключительно ловко пользуясь чужими слабостями, они не имели своих, а если и имели, это сразу подавалось как сигнал, тревожный огонёк, ясное указание на судьбу, врисованную в круг мишени — и речь в таком случае могла идти исключительно о второ — и третьестепенных персонажах, экономной психологической виньеткой отмечавших виражи сюжета.

— Это смехотворно, только если не учитывать внутреннюю логику их жизни.

— Нет у них никакой внутренней логики. Ни у киношных, ни, я думаю, у настоящих. В лучшем случае — паранойя, да и та как случайно выбранная поза, никакой органики. Ну что это за ерунда, в самом деле: пароли, явки, порча машин, яд в тросточке…

— Но как же без паролей и яда? А если их схватят?

— Кто их схватит?

— Кому положено, — дипломатично сказал я. — Нельзя же предполагать, что шпионская деятельность безнаказанна.

Херасков зафыркал.

— Это миллионы нельзя безнаказанно украсть. А государственные тайны… Кому они нужны, в наше-то время?

— Будь они никому не нужны, никто бы этих дел не делал.

— Милый мой, это же не ради тайн делается, а ради таинственности. Быть шпионом привлекательно само по себе, как игра. Для кого угодно.

Про то, что шпионом может оказаться кто угодно, я знал. Мне достаточно было посмотреть в зеркало или на фотографии, которые были мне переданы вложенными, вперемежку со стодолларовыми купюрами, в душистый журнал о кино. (После я прочёл его с интересом и смущением.) Но фотографии! Значит, и она? И собака? И весь наш старый бедный дом набит шпионами под завязку? (Ну, дом, конечно, не мешок, чтобы его чем-либо набить и завязать сверху верёвочкой.)

— А кто не хочет играть?

— Тот играет во что-нибудь другое.

Пока я размышлял, как быть с тем, кто не хочет играть вообще, он злобно заговорил об отечественном артхаусном кинематографе и, между прочим, сказал следующее:

— Бывает ограниченный, косный ум, а бывает ограниченное, невместительное сердце, такое, знаете, мелководье души. Чаще всего эти прекрасные качества сочетаются в одном жлобе.

— А если не сочетаются?

Он вздохнул.

— Раньше я делал ставку на глубокий ум, а теперь — на глубокую душу. Хотя бы потому, что она встречается реже.

— А ту, которая неглубокая, нельзя ли как-нибудь углубить?

— Это вы про благодетельную силу искусства? Послушайте, Шизофреник. Дождь или, скажем, искусственное орошение приносят пользу только земле — плодородная она или вовсе захудалая, что-нибудь да вырастет. А вот песок, камни или бетонные плиты хоть исполивайся, как был бетон, так бетон и остался.

— Неужели ничего нельзя сделать?

— А что вы хотите сделать? Пожалеть? Бросьте уже эти ложные позывы добродетели. Бетон вас жалеть не станет; это, надеюсь, понятно?

— Он же не виноват в том, что бетон.

— Нет, не виноват. Бетон не может быть виноватым. Но если он не может быть виноватым, то не может быть и правым, так?

Я чувствовал, что так, да не совсем, и к тому же всё это уже много раз где-то читал и слышал. Я молчал и пытался представить, как Херасков выглядит, на кого похож. Почему работа мысли придаёт лицу жестокое выражение?

Делая своё предложение, наш супруг знал, что ничем не рискует: мне путешествие за пределы любезного отечества заказано, а о том, чтобы оставить меня на попечение мамы и маминого молодого гада, Принцесса подумает, лишь убедившись, что её ждёт поездка на тот свет, — да и то, полагаю, подумает и решит, что лучше подвергнуть меня эвтаназии, чем маминой опеке. Однако предложил и мстительно поморгал глазками. Подумаешь! Проживём и без горнолыжных курортов. Езжай один куда хочешь. У нас всё равно на носу сессия.