Фигль-Мигль - Ты так любишь эти фильмы

— Опа! — говорит Принцесса. — А где у него яйца? Вы что, с ума сошли? Ну-ка срочно дорисовывайте! Кастрата из моей собаки делать!

И вот, если они чего и ожидали от своего художества, то явно не такого. Потому что ни на надпись крупными буквами (ДОЛОЙ ДЕСПОТИЮ, ВЫБИРАЙ ПСИХОПАТИЮ), ни на то, что на рукаве нарисованной Принцессы красуется повязка со свастикой, Принцесса не обратила никакого внимания.

Пока они ворочали мозгами и ехидная толстая барышня вправду дорисовывала, Принцесса ушла за шкаф и рассказала Дмитрию Михайловичу про тебанцев.

— Бьёшься как рыба об лёд, — шипит она, — не знаешь, куда головой ударить. Блядь, да соблюдайте же приличия! Почему я умею пользоваться справочной литературой? Почему то, что обязан знать любой второкурсник, считается чуть ли не верхом эрудиции, а сама эрудиция считается необязательной роскошью? Специалисты узкого профиля готовят мастеров по части совсем крохотного! Когда они перестанут наконец читать друг друга и начнут читать книги? Ах, конечно, зачем им овладевать знаниями, если можно овладеть «кодами современной науки»! Под дискурсом, как под снегом! Выблядки поганые! Мародёры! Никому не стыдно! Никому!

— Саша! — расстроенно гудит Дмитрий Михайлович. — Саша!

— Ты сам когда в последний раз перечитывал хотя бы Плутарха?

— Буквально на днях, — с несказанным облегчением говорит наш завкафедрой. — Про Алкивиада.

— Почему про него?

— А у меня одна девочка диплом пишет по истории дендизма.

И Дмитрий Михайлович кхе-кхекает. Может, это и не девочка диплом, а сам он — статейку в журнал? Принцесса ничего не говорит, выходит к прислушивавшимся практикантам. Проверяет, подправлен ли рисунок. Пожимает плечами.

— Александра Алексеевна, — нерешительно говорит толстая барышня, — если бы вы помягче были с людьми, у вас… у ваших взглядов… было бы больше сторонников.

— Милая моя! Если бы я была помягче, меня, за мои взгляды, давно бы истолкли в пыль. Вы зачётки принесли? Сходите-ка в деканат за ведомостью.

Мальчик бежит в деканат, девочки подбираются поближе к Принцессе. Опасливо-хмурые, обиженные, они уже выставили нам жирный незачёт. Только толстая барышня на что-то надеется.

— А на что вы тогда рассчитываете? — спрашивает она. — За вами никто не пойдёт, из тех, кто мог бы.

— Вы думаете, большое счастье вами водительствовать? — Принцесса вновь смотрит на картинку и неопределённо хмыкает. — Преподавание — это сочетание неприятного с бесполезным.

— Полезное лакомство.

— Полезных лакомств не бывает. Это рыбий жир полезный.

— Скучный, как обезжиренный творОг! — отчаянно выпаливает Анечка. Все на неё смотрят.

К месту, а ещё чаще — не к месту, Анечка демонстрирует свою благонадёжность. Конфетки у неё всегда завёрнуты в фОльгу, висельники подвешены в пЕтлю, гренОк так гренОк, творОг так творОг, апострОфы, дОгматы и фенОмены стоят прочные, как столбы, мастерскИ стоят; судьи — сплошь нелицеприятные, а довлеет лишь злоба дневи, ага.

И вот, я заметил, что Анечкины сокурсники почти не смеются, а если посмеиваются, то ласково, ободряюще, не то что поржать; формат «поржать» — дело прошлое, дело забытое. С тех пор и толстая барышня, и бледный юноша успели заглянуть в словарь и призадуматься. Анечкин авторитет, увы, от этого не вырос и не вырастет ни от чего никогда. Зато авторитет словарей поднялся.

— Ещё вопросы?

Нет у них вопросов. Как и у Принцессы нет равных в умении покупать себе врагов дешёвой ценой.

— Давайте зачётки.

Они получают свой зачёт и уходят недовольные. Я чешусь и думаю: а ну как вправду блохи?

Праздничное предновогоднее томление было в воздухе, когда я ехал на встречу с моим принципалом. Тематически разукрашенный, но без единой крупинки снега город выглядел… ну, я бы употребил слово «свирепо». ( Свирепый ; лютый, неукротимый, жестокий, кровожадный, исступлённый, нещадный.) Таким он и был, жестоким и нарядным, как тигр, надевший для охоты свою лучшую шкуру, — и если один тигр не покажется самым убедительным символом свирепости, то можно представить многое множество тигров — вот в этих слепящих витринах прятались они, среди этих нещадно взнузданных гирляндами деревьев, — или, вероятнее, сами ими были, витринами и деревьями в огне.

В автобусе я сел к окошку и, хотя жил вовсе не на окраине, по мере приближения к настоящему центру словно открывал глаза — разглядеть получше оскал великолепного чудовища — и тут же их жмурил. Я был не нужен этому городу даже в виде добычи (тигры ведь не охотятся на мух), и всё равно дрожал. По стеклу, покрытому с той стороны каплями дождя и смутными нечитаемыми следами стёртой рекламы, упорно текли разноцветные струи света: мешаясь, но не смешиваясь вполне с водою, — и всё увиденное сквозь них приобретало саднящую кинематографичность. Было совсем не поздно и совсем темно, мы ехали ровно, гладко, в тот час, когда люди, возвращаясь по домам, спешат в обратном направлении (забитая встречная полоса только угрожающе, по-змеиному вздрагивала и почти не двигалась), и это ещё безвозвратнее, с большими напором и силой удаляло, вычёркивало меня из жизни, и когда потом я шёл по Невскому, плотная толпа на тротуаре казалась мне непроницаемой, как стена под лучом проектора, и — хотя вот она, протяни руку — далёкой, нездешней, навсегда оставшейся в неведомом зрителю месте съёмок.