Фигль-Мигль - Ты так любишь эти фильмы

В этой бедной голове болталось одинокое воспоминание о визите к Виктору. Что-то я ему понёс — может, свет истины. На какие-то попал редакционные посиделки. Бм… бм… Крупный план: «Люди аффекта и позорных слёз! — орал я. — Новые из угла Европы лаятели! Обменяли Корвалана обратно на хуй знает кого! На ковре-вертолёте! Мимо ра-дуги! П».

Они наверняка смотрели на меня, как на умирающего от рака, имущего моральное право закатить истерику здоровым, собирающимся дожить до ста лет родственникам. Они не тронули меня и пальцем. Они не шутя полагали, что в день Страшного суда будут сидеть бок о бок с другими праведниками в бель-э-та-же и наблюдать, как Господь разбирается с козлищами — и теперь репетировали выражение лица. Я разбил, сколько помнится, только мебель.

А ночью познакомился с семинаристом.

Я нашёл его в закоулке на задах торгового центра. (Очень подходящее место. Темно, нечисто, близко к вечности.) Он сидел на собственном свёрнутом пальто и примеривался кухонным бразильским ножом к запястью. Зажмурившись.

— Бог в помощь.

Не знаю, с чего я решил, что он семинарист. В ужасе распахнувшиеся глаза скорее годились проворовавшемуся счетоводу, как мы их себе представляем. Они не бегали. Холодные и красноречивые, как арифметика, глаза, знающие, в каком месте не сойдётся.

— Пустая трата времени, только испачкаетесь. На таком холоде кровь не пойдёт.

— Что же делать?

Я привалился к каким-то коробкам и сконцентрировался.

— Попробуйте перерезать сонную артерию.

— А вы не могли бы мне помочь?

— Помочь? Ты считаешь правильным, чтобы вместо тебя сел кто-нибудь другой?

Он опустил голову.

— Я больше не понимаю, какой смысл в таких словах. «Правильно», «неправильно», «плохо», «совесть»… Я утратил веру.

— Это недостаточное основание тебя убивать. Для меня, во всяком случае.

— А мне плевать! — крикнул он и резво вскочил на ноги. — Я же тебе сказал, что. Утратил Веру! — вопил он, наступая и размахивая ножом. — Сказал или нет?

Пришлось проклятый нож отнимать. В итоге я порезался, но вид моей крови его не отрезвил. Может быть, в этих помрачённых мозгах статья за нападение на мирного прохожего как-то уравнялась с самоубийством, стала одним из способов.

Теперь он плакал, размазывая сопли.

— Ты хоть знаешь, что это такое? — выл он. — Листья больше не зелёные, ветер дует куда-то не туда. Я не различаю цветов, не различаю запахов, не различаю времени суток — всегда всё чёрное, всё серое, неживое!

— Но листья-то сейчас действительно не зелёные. Подвинься-ка.

Он сидел и плакал, я сидел рядом и курил. Контуры мира приобретали отчётливость.

— Отдай, пожалуйста.

Просьбу я проигнорировал.

— Самое разумное для тебя — выбрать этаж повыше и прыгнуть.

— Я боюсь высоты!

— Ты Утратил, как говоришь, Веру, но продолжаешь чего-то бояться?

Теперь проигнорировал он.

— А представь, — сказал он чуть погодя, — я же видел самосиянный свет.

— А! Так может, тебе не убийца нужен, а барыга?

Мысль мою он поймал не сразу, а поняв, стал вникать, беззвучно шевеля губами и шмыгая носом.

— Конечно. Свет есть и в аду. Свет — да не тот! — добавил он торжествующе. — Ты читал о реке огненной Морг, что входит в преисподнюю и исходит трижды днём?

— Очень подходящее название. Нет, не читал.

Он ещё поразмышлял и пошмыгал.

— Может, вдвоём прыгнем?

— Зачем бы это мне прыгать? — удивился я. — У меня всё в порядке, я ничего не утрачивал. Только деньги и немного здоровья.

— Тот, у кого всё в порядке, не шатается ночью по улицам.

— Я ведь вместо того света могу тебя и в инвалидную коляску отправить, — сказал я, стараясь не раздражаться. Лучше бы не говорил.

— Может, и правда? — пробормотал он с надеждой. — Страданиями душа обновляется.

И поганец встал, развёл руки пошире, снова зажмурился.

— Бей.

— Шёл бы ты домой, чокнутый, — предложил я, тупо разглядывая повреждённую ладонь. — Дом-то не утратил?

— Ну, пожалуйста, не вредничай.

Я вспомнил давний перформанс, в ходе которого какого-то московского художника приколачивали к бревну. Забивать гвозди просили прохожих, и хотя соглашался не первый встречный, желающий находился скорее рано, чем поздно. Что это был за человек? Может, искатель нового опыта, или ко всему привычный работник бойни — или просто хороший плотник, который решил, что лучше, из человеколюбия, всё сделать самому, чем доверять процесс садисту или неумехе. Самого художника я от души считал моральным уродом и плохим художником, которому проще изуродовать себе руки, чем научиться рисовать.