Фигль-Мигль - Ты так любишь эти фильмы

Вдруг телефонный аппарат наполнил мой мирок звуком и живым, и механическим (ведь выражение «телефон ожил», часто встречаемое нами в книгах, потому так пугает своей точностью, что прямо указывает на противоестественность подобного звука, полностью отличного от звонка, например, будильника и даже звонка в дверь — хотя звонок в дверь ближе к нему своей сосредоточенностью, обещанием беды, флюидами чужой и сильной, и необязательно доброй воли). Да, простите.

— Приветик. Не спите ещё? Простите, что разбудил.

Все три фразы Херасков произнёс залпом, словно между второй и третьей мне удалось втиснуть невежливое утверждение, что я да, сплю, и он меня да, разбудил. Однако я не спал.

— Поговорите со мной, Шизофреник, о чём-нибудь, не имеющем отношения к жизни. Представьте, что это фильм и мы в нём — персонажи.

— А мы будем персонажи какого режиссёра?

— Я бы скорее спросил: персонажи фильма в каком жанре. Может, классический нуар? Ч/б, шум воды, блестящий мокрый асфальт, стойка бара, бухло, Хэмфри Богарт в плаще и шляпе — и с полей шляпы капает в стакан, и дождь будет идти вечно.

Он говорил быстрым весёлым голосом (то, что называется «оживлённо»; тоже странное определение; выходит, про неживой телефон можно сказать «ожил», и про живого человека — можно; но чем же человек был до того, как ему выпало «ожить» или, скажем, «оживиться» — явно не мёртвым). Да. Значит, быстро и весело.

— Я не люблю Хэмфри Богарта, — признался я. — Да и дождь не может идти вечно.

— О как. «Ворон». Нет, давайте всё же что-нибудь реалистичное. Вы в прошлый раз хвалили «Чёрный георгин» Де Пальмы.

Господь с тобой, подумал я, что реалистичного в «Чёрном георгине»? Разумеется, сомневаться вслух я себе не позволил. Я был так счастлив, что он позвонил — позвонил! сам! — что сумел отогнать в закоулки и подвалы страшную мысль (и она не просто грозила карой, но уже была ею) о том, что происходит, когда интересы истины приносятся в жертву счастью.

— В «Чёрном георгине», — сказал я уныло, — убили не того. Настоящий герой там не тот, который хороший, а тот, который плохой. Но даже если он плохой, это неправильно. Героя не должны убивать. Хотя бы в произведениях искусства.

— А как же катарсис?

— Да, — сказал я, — это меня всегда удивляло. Почему человеку для очищения души обязательно нужна чья-то смерть?

Он засмеялся. Помилуй Бог, я не говорил ничего смешного, я не хотел кривляний и фарсов — а теперь слушал сдавленную злую хохотню, словно и не Херасков смеялся, отмщая мне этим смехом, — от грязи дна адова — попранные Интересы Истины.

— Без трупа никак. Слишком уж будет нерекламно.

— В «Веке невинности» не было трупов, — сказал я, стесняясь.

— Ага. Там всего лишь убили любовь.

Это заявление меня потрясло. Я считал поведение героев «Века невинности» образцовым, хотя сам рассуждал о ситуации вчуже (ах! мне ли было примерять на себя жизнь, в которой Любовь и Долг крушили всё вокруг пудовыми дубинами, и всё-таки мир устоял — потому, быть может, что и долг в нём оказался любовью). И я сказал Весьма Непринужденно, обмирая от собственной наглости:

— Вы спорщик, мой дорогой, признайтесь. Вам это нравится, кровь будоражит. А я люблю беседовать.

«С кем это ты беседуешь? — тут же встряла совесть, — с зеркалом и радиостанциями? И даже им что ты можешь сообщить такого, что, будь оно услышано, могло бы вызвать заинтересованный — не скажу доброжелательный — отклик? Очнись!»

— Сам не знаю, как так получается, — сказал между тем Херасков, вежливо скрыв удивление, раздражение или гнев, которые он должен был почувствовать при моей выходке. — Начинаешь спокойно и именно, как вы заметили, с беседы. А в сознание приходишь в отделении милиции. — Он что-то обдумал. — Не бойтесь.

Мне показалось слишком глупым говорить «а я и не боюсь», поэтому я сказал «спасибо».

— А вот, к примеру, диалог. Диалог — это разве беседа? Это обмен либо шутками, либо оскорблениями. Когда политики говорят, что оппонент не желает вступать в диалог, подразумевается, что оппонент не хочет заслуженно получить по рылу. А кто бы захотел?

— Но если заслуженно.

— Это тот, кто бьёт, всегда думает, что заслуженно. Иначе зачем бы он стал трудиться?

Он сказал это очень недобро и, как я догадался, неспроста, очевидно ожидая моей реакции. Я был бы и не прочь отреагировать, только не мог выбрать, как. Сказать, что человек бьёт кого-либо просто потому, что ему нравится бить и он не считает удовольствие за труд? Это была бы злая и несправедливая клевета (которую худшая часть моей души порою считала правдой, и тогда с душою приходилось бороться до изнеможения — у! души такие сильные, особенно их худшие части, сплошь мускулы и сталь, — и не всегда я знал, кому из нас досталась победа). Или сказать, что беда людей в том, что они действуют в интересах справедливости, не понимая толком её природы? Или, напротив, всё мы понимаем — очень хорошо понимаем, до рвоты — и свирепствуем, влекомые отчаянием?