Константин Кропоткин - …и просто богиня

— А ты хочешь, и при живом муже.

— Хочу.

— Нельзя иметь все сразу.

— А почему не попробовать?

Супруга ее я не знаю, она вышла замуж уже после моего отъезда из родного города. На свадьбу не звала, и слава богу. Не люблю свадеб, это какая-то особенно изощренная пытка: все делают что-то им совсем не свойственное, а при этом еще и радость изображать должны.

— Было же хорошо так без него. Ну, не очень, может быть, хорошо, зато тихо.

— А ты его взяла и повстречала.

— Ох, он был такой, — протянула она, голос стал тише, но странным образом набрал в глубине, мне слышно сквозь все эти тысячи километров. — Стоит в футболке. Лиловой, цвета фуксии. Пьет что-то черное. Я спрашиваю «молодой человек, это у вас „кола“?». Глотнула, а во рту жжет. Подлец. Он смеется надо мной. Смеется. Уже тогда надо было ухо востро держать. Сунул бабе виски с колой, говорит, что приличный напиток, а разве ж так поступают? Ну, скажи мне, какая оперетта?

— А у него жена есть?

— Да, есть какая-то маня, мне до нее как-то фиолетово…

— Лилово, ага, цвета фуксии. Ты, как всегда, только о себе думаешь.

— Ты меня еще Гитлером назови, цуцик фашистский. А что делать мне с ним? Я не могу его из головы выбросить. Что ж мне ампутацию мозга делать?

— У тебя любовь и вообще великое чувство, — говорю я самых издевательским из своих голосов. Мужа ее я не видел никогда, но даже мысли о нем — тихом рогоносце — достаточно, чтобы захотеть наговорить ей неприятных слов. — Поиграете, да разойдетесь, подожди только.

— Мы уже два года не можем, раз в неделю, это как закон.

— А где встречаетесь? У него?

— Не твое дело.

— Слушай, не пойму, кто кому звонит? — я начинаю сердится уже открыто. Она хоть и пьяна, но надо же и совесть иметь.

— Не могу его забыть, чем больше хочу, тем меньше получается. Сегодня вышла из машины, встала — смотрю наверх, на высотки. Он сзади подошел, обнял, прижал крепко. Давай уедем. Он так говорит. Зачем нам эта дешевая оперетта? А куда я поеду? У меня дела, квартира.

— Муж, — напоминаю я. — Дети.

У нее двое. Две девочки, которых я никогда не видел. В наших разговорах они почти никогда не всплывают, и потому присутствуют только бледными тенями. Любовница существует от матери отдельно, две эти женщины — наверняка разные — как-то уживаются бок о бок, в одном теле. Я уверен почему-то, что она хорошая мать, ну, может быть, жесткая иногда.

А как любовница невыносима.

— …поздно уезжать. Время ушло, — голос ее прояснился. Протрезвела, будто душ приняла.

Хотя мне спросонья и показаться могло. У нее-то скоро рассвет, а у меня вечер до ночи сгустился.

— Спать пора. Давай-ка.

— Давай. Буду, — и трубку бросила.

И «здрасте» не сказала, обошлась и без «до свидания».

Томас не вошел, а влетел — особенность поразительная в таком большом человеке. Сейчас приятель весит килограммов, наверное, сто пятьдесят — во всяком случае, гораздо больше, чем в прошлую нашу встречу, после которой он сильно худел (наслышан, чудеса), сильно страдал (ушла его архитекторша), много лечился (врачи, таблетки, терапия — сочувствующие взгляды коллег; приступы обжорства — последнее, впрочем, додумываю; и без того склонный к полноте, он раздулся в дирижабль).

— Какие туфли! — восхитился я. На нем были мокасины из ярко-красной чешуйчатой кожи, с золотыми пряжками. — Как у кардинала.

— Из Милана, — сказал Томас, вытирая со лба пот. Ко мне на последний высоко взбираться, лифта нет, лестница витая, а он невозможно толст и тяжел; на рубашке, на груди и спине, проступили темные треугольники пота. — Купил три года назад.

Года три тому назад мы и виделись в прошлый раз. Летом на рынке вино пили. Синяя рубашка-поло с вышитым желтым всадником, огромные джинсы беспощадно обтягивающие круп — тогда все было примерно, как сейчас, только с ним еще была его архитекторша, белая, прищуренная, злая — она все время фыркала на Томаса, мешала разговаривать. У них была любовь.

А сейчас у Томаса другая — за тем и ко мне пришел.

Илина — румынка, по-немецки ни бельмес, Томас хотел узнать, где я учил язык, на какие ходил курсы и почем. Он торгует страховками — и в «почем» отлично разбирается.

— Индивидуальные, но за тысячу, — рассказывал Томас, когда мы уже ели (он — салат зеленый, а я — и салат, и плов, и дыню; я — не романтик, а похудеть мне надо бы только на самую малость). — Момент, говорю, — он выставил ладонь, будто что-то пригибая, — вернись, на землю, дорогая.