Светлана Шенбрунн - Три богатыря

Трагического одиночества и разочарования… Да уж… В двадцать восемь лет был приговорен к смертной казни. Эдуард Кузнецов тоже был приговорен к смертной казни ‎— ‎в тридцать один год, — и за то же преступное стремление к свободе. Россия — шрам на всю жизнь… Держать и не пущать.

Раз в три-четыре месяца дама в темном блестящем халате открывала мне дверь — дубовую, а не стальную, как заведено теперь, ‎— ‎произносила сухо и отстраненно: «Подождите», ‎— ‎и исчезала в узком коридорчике. Я рассматривала корешки художественных альбомов, потом заходила в кабинет, доктор Пумпянский оживлялся и не упускал возможности продолжить свой рассказ.

‎— Из Антибесского перевели в Особый лагерный пункт — Инвалидное. Это Магаданский край. А в начале сорок второго, в марте, приходит вдруг — да, в лагерях все случается вдруг, — приходит с воли запрос на врача, и определяют меня на поселение. Старинное село Сеймчан (я запомнила название, потому что оно состояло из двух слов: «сейм» и «чан». «Сейм» как раз подходит для поляка). Оказалось, врач местной больницы мобилизован, и есть приказ заменить ушедших на фронт медиками из числа заключенных. Доставили под конвоем — наверно, чтобы не сбежал, ‎— ‎и поселили в избушке отсутствующего коллеги. Тот бобылем жил, жена померла, а сын еще до войны в Новосибирск уехал. А в избушке печь, дрова в изобилии, старуха соседка предлагает свои услуги — помогать по хозяйству, и опять-таки библиотека.

‎— Предшественник мой, судя по всему, был большой книгочей. А что и делать в таких краях, как не книги читать? Французских романов, правда, не держал, зато русских насобирал в изобилии. Чего только не было! Гаршин и Белинский, Вересаев и Герцен, Достоевский и Короленко, «В горах» Мамина-Сибиряка и «Плавание на корвете „Витязь“» Миклухо-Маклая, поэты — начиная от Батюшкова и Пушкина и кончая Блоком. И все это — в мое личное пользование. Что называется — кому война, а кому мать родна.

Он говорил бы и дальше, но тут появилась внучка — миленькая среднего роста израильтяночка. Торопливо постучалась и тут же без всяких церемоний впорхнула в кабинет. Поцеловала дедушку и изложила свою просьбу: деньги нужны, очень, деда, нужны денежки. Доктор поднялся, выдвинул крошечный ящичек стоящего в углу за гинекологическим креслом бюро, протянул ей несколько бумажек, она еще раз чмокнула его в щечку и выскользнула из кабинета, объяснив, что спешит пообщаться с бабушкой.

‎— Студентка Иерусалимского университета, ‎— ‎улыбнулся доктор. ‎— ‎Сын в Тель-Авиве живет, а она пожелала учиться тут. Психологию изучает.

Я уже заметила, что большинство девушек из состоятельных израильских семей изучают либо психологию, либо социологию. Как видно, чтобы не слишком загружать голову скучными точными науками, но при этом быть невестами с высшим образованием.

‎— Извините, я вас задержал, ‎— ‎спохватился доктор.

Дальнейший рассказ про безрадостные российские приключения был отложен.

Бабушка вскоре скончалась. Я так и не узнала, была ли ее смерть внезапной или явилась результатом какой-то затяжной болезни.

Дверь мне открыла другая женщина, гораздо более приветливая, но тоже не слишком разговорчивая. Очевидно, прислуга.

Несколько месяцев доктор Пумпянский был настолько подавлен своим горем, что не пускался ни в какие воспоминания.

‎— Расстояние от Варшавы до Магадана более одиннадцати тысяч километров, ‎— ‎говорил он затем, уже слегка оправившись от своей потери. — Расстояние ‎— это, знаете, тоже важный фактор. Как будто находишься на другой планете, ничем уже не связан со своим прошлым. Прежняя жизнь начинает казаться странной прекрасной выдумкой. И надежда на возвращение угасает, утопает в больничных буднях. Теплая изба, книги — вот и благополучие. Дай бог, чтобы так и продолжалось. Уверенности, конечно, никакой. В любой момент могут сделать с тобой все, что им заблагорассудится.

Постепенно я начала чувствовать, что все эти нескончаемые разговоры затеваются просто для того, чтобы подольше задерживать меня в кабинете и не оставаться в четырех стенах наедине с грустными мыслями.

Не стало хозяйки в блестящем халате, и квартира на глазах тускнела. Казалось бы, ничего не изменилось — те же диваны, та же решетка на окне, те же альбомы на стеллажах, но угрюмая печаль и тяжкое холодное уныние ощутимо расползались вокруг. Зябкое, вязкое уныние удивительным образом материализовалось и обрастало грязными лохмотьями плоти. Вирус тлена и распада захватывал недавно еще такую чистенькую и ухоженную квартиру. Все пространство торопливо ветшало, покрывалось трещинами и густой сетью паутины. Прорастало невидимыми, но бурно множащимися скользкими водорослями.