Иван Зорин - Рассказы о любви

Наконец, я выговорился, стало легче.

— А что, Ксюша, можно к вам приехать?

Она посмотрела не мигая — так заманивают русалки.

— Приезжайте… У нас в школе учителей не хватает…

И отвернулась к окну.

— А знаете, ведь у меня педагогическое образование, я раньше в интернате для слепоглухонемых работала… А потом ушла… Раз увидела, как девочки пожатием рук рассказывают о приставаниях интернатовского сторожа… Так не перенесла стыда…

— Господи, а вы-то здесь при чём?

— Как при чём? Невыносима стала своя полноценность и при этом абсолютное бессилие…

В глазах у неё стояли слёзы, губы дрожали.

«Истеричка», — мелькнуло у меня.

— А калеки? В церковь мимо идёшь — не знаешь, куда руки-ноги деть! Нет, нам грех жаловаться, мы по сравнению с ними боги…

Она задёрнула занавеску.

— А дауны? Разве они виноваты? — И посмотрела так, будто я знал ответ.

— И дались вам эти дауны… — проворчал я с глухим раздражением. — Да и так ли мы далеки от них? — Я указал подбородком на спящих: — Разве «нормальные» нам ближе?

Она вздохнула:

— Вы и, правда, чем-то от них отличаетесь…

— Белая ворона… — безнадёжно махнул я.

И она опять была готова меня жалеть.

В тамбуре, куда я вышел курить, стоял грохот. От тряски я вцепился в лупившийся краской поручень и не заметил, как открылась дверь.

— Можно я с вами постою? — перекрикивала шум Ксения. — Одной страшно, да и за стенкой храпят… И как они могут спать?

Она редко куда выбиралась, и теперь её глаза возбуждённо блестели. Мы стояли очень близко, когда я разгонял дым, наши руки соприкасались, но я заговорил совсем не к месту.

— Представляете, Ксюша, что сегодня в журналах печатают — читать стыдно…

Я назвал несколько фамилий. Она не знала никого.

— В нашу глухомань и птица-то редкая долетит…

Залилась краской и, отвернувшись, стала ковырять растрескавшуюся стену.

А я опять подумал, не уехать ли в Себеж?

К стеклу, гримасничая, липла луна.

— На неё долго нельзя смотреть… — спиной загородила её Ксения. — Бабушка говорила: «Луна душу притягивает»…

— Это у кого есть…

Она посмотрела с удивлением:

— А как же без души? Душа и у камня есть…

Я глубоко затянулся.

— По вашему, Ксения, люди добрые?

— Конечно, добрые… — убеждённо кивнула она. — Только многие несчастны, как вы…

Я смял окурок.

— Да вы, прямо, цыганка, может, ручку позолотить?

Она вспыхнула до корней волос.

— Нежная вы душа, — взял я её за локоть, — пойдёмте в купе…

Ксения гостила у тётки в Воронеже, и в столице была проездом.

— Тяжело у вас, — выносила она приговор. — Торопятся, бегут, как на пожар… А куда торопиться? Где ждут, туда всегда успеешь…

— Вас-то дома ждут?

— Ещё бы, я же с подарками…

А я вспомнил, как часто, в одиночестве присев на дорожку, хлопал себя по коленям: «Ну, пора, нечего кисели разводить…»

Жизнь, как поезд, катилась по рельсам, но её колёса стучали для нас по-разному.

«Тебя никто не ждёт, — слышалось мне, — никто, никто, никто…»

В Себеже поезд стоял две минуты.

— Ну, прощайте… — просто протянула она руку.

Пожимая узкую, тёплую ладонь, я не выдержал:

— Вы необыкновенная, Ксюша… Вы себе цену не знаете… Дай Бог вам счастья…

Она покраснела:

— Будет вам…

И, выдернув руку, взялась за поклажу. На решётчатой подножке обернулась:

— И вам счастья…

На мгновенье мне неудержимо захотелось сойти следом. Бросить всё и уйти в ночь! Но проводница уже поднимала железные сходни…

Вернувшись в купе, я долго не мог успокоиться, всё вокруг ещё хранило её присутствие. Я вышел в тамбур — она была и там. Занимался рассвет, прислонившись через кулак к холодному, дребезжащему стеклу, я смотрел на бледное, розовеющее небо, на медленно тускневшую луну, а подо мной с прежней силой стучали колеса…

Одно из моих воспоминаний — сон. Поднимая вуаль, я ем пресную мацу, которую отец принёс из синагоги. На дворе — пурим, когда напиваются так, что не отличают перса от иудея, и отец плеснул нам, детям, красного вина. Весна пришла рано, цвёл миндаль, и в местечке сушили бельё, развесив на верёвках поперёк улицы. Отцовский пиджак на ветру бьёт в стекло, мать на кухне ощипывает курицу, а в углу под часами с кукушкой дед читает «Шма, Исраэль!».

— У тебя глаза, как мысли раввина, глубокие и загадочные, — говорит мальчик напротив, — а твоя вуаль — как молитвенное покрывало… Подаришь мне сердце?