Иван Зорин - Дом

Чужим словам Марат Стельба больше не верил, а своё сдержал. Раз в численнике давали советы, как сделать предложение юной особе, чтобы получить согласие. И, воспользовавшись им, Марат Стельба женился. Так он обрёл вторую молодость. «Сведёт в могилу», − каркали ровесницы, встречая его под руку с женой, которая годилась ему во внучки. А за глаза смеялись, называя «дедусей». «Жить лучше с молодыми, − огрызался он, дефилируя по двору, как павлин, − со старыми хорошо умирать». Ночами молодая его будила, заставляя исполнять супружеский долг, и он звал её «будисткой», чувствуя себя помолодевшим на сотни лет. А, просыпаясь, думал, какой он старый, и она, читая его мысли, зажимала рот ладонью: «В постели нет возраста». И жизнь Марата Стельбы закрутилась вокруг неё, как мотылёк вокруг лампы. Ночью он занимался любовью, а днём при воспоминании об этом кровь бегала у него в жилах, как новый жилец, осматривающий дом. Марат Стельба думал, что стал на старости позором семьи, но Авессалом вместо того, чтобы испытывать за него стыд, зачастил в гости. Постепенно сползая со стула, он вёл бесконечные разговоры, сравнивая поколения, уверял, что в истории нет иерархии, в культуре нет классики, а вся лестница выстроена в прошлое от балды.

− Хочешь, докажу? — горячился он, встречая равнодушное молчание.

− Докажи, − лениво бросал Марат Стельба, точно хворост в огонь, думая, что ещё недавно отдал бы всё за такой спор.

— Разве домоуправ — лучший в доме? Разве достойнейший? А в домовых книгах останутся Савелий Тяхт и Нестор. То-то и оно! — Авессалом победно вскидывал голову, задирал к потолку палец, а под конец, уже съехав со стула, признавался, косясь на юную мачеху: − Трудно быть молодым.

И Марату Стельбе, увидевшему вдруг его одиночество, взглянувшему другими глазами на его показную ершистость, за которой пряталась неизбывная тоска, сделалось его жаль.

Осень выдалась поздняя, повсюду: на кустах, на траве, в прозрачном от синевы воздухе, — как лески, блестели длинные летучие паутинки, а бабье лето Марата Стельбы оказалось коротким. Мужчина ищет, где лучше, женщина — с кем. И Марат опять был одинок, как нос на лице. Но был этому рад — жена ушла к Авессалому.

Вместе вспоминать — всё равно, что заниматься любовью: общие воспоминания как общие дети. Но Марату их было не с кем разделить. Он пережил почти всех ровесников, а у оставшихся лежал мёртвым грузом в мобильном — номером, по которому никогда не позвонят; молодые, которых он встречал в беседке, его не понимали, и ему оставалось спорить с собой. По численнику он жить давно перестал, оторвав у последнего обложку, больше не ходил в лавку к чернявому продавцу. Все вечера Марат проводил у телевизора, который не включал. Глядя на тёмный экран, безошибочно угадывал, что вещают сейчас в ток-шоу говорящие головы, переключая в уме каналы, точно щёлкал дистанционным пультом, слышал слова, которые произносят герои бесконечных сериалов, легко представляя по ним изображение, сюжет и развязку, вглядываясь в хищные лица «звёзд» с улыбками вместо масок, думал, что слава даётся не просто так, что проснуться знаменитым можно, лишь заснув знаменитым, вспоминал Ираклия Голубень, вычисляя на сколько лет уже пережил его, сбивался, начиная с новой силой, как воробей по кустам, прыгать по телеканалам. За спиной Марат Стельба оставлял годы, а впереди нёс одиночество, и однажды, готовя обед, долго резал лук, от которого в тарелку текли слёзы, мелко крошил укроп, добавлял в салат майонез и красный перец, а потом сел за стол, повесив на спинку стула цветастый фартук. «Эх, Авессалом, Авессалом… − вздохнул он, вытирая салфеткой покрасневшие глаза. — Разве легко быть стариком?» Он уже взял ложку и тут увидел всё со стороны: не было ни лука, ни салата, ни жены, ушедшей к Авессалому, а был суп, в котором, упав головой, он умер с открытыми глазами.

Вернувшись с его похорон, Нестор старательно вычеркнул Марата Стельбу из списка проживающих в доме, а заодно, чтобы приукрасить образ старейшего жильца, заставшего ещё прежнего домоуправа, вымарал из домовых книг те места, где он представал в неприглядном свете: историю со сватовством к сёстрам-близняшкам, которое могли бы объяснить старческой похотливостью, убрал его приверженность численнику, вызывающую подозрение в прогрессирующем слабоумии. Подчищая и затушёвывая сомнительные эпизоды его биографии, Нестор действовал из лучших побуждений, подчёркивая роль Марата Стельбы во время лихорадки неусидчивости, высоко оценивая его психоаналитические сеансы, один из которых, с Архипом, попал в собрание исповедей о. Мануила, но, в конце концов, запутался настолько, что уже и сам не знал, каким на самом деле был человек, проживший с ним рядом столько лет и только что им похороненный. Грызя карандаш, Нестор долго ломал голову, как разрешить эту задачу, пока не пришёл к выводу, что главное не то, каким чудаковатым стариком был в последние годы Марат Стельба, не то, каким он остался у него в памяти, а то, каким предстанет потомкам, когда воскреснет из домовых книг. В это же время его неудержимо потянуло на могилу Изольды, где он не был со дня похорон, после которых испытал лишь мстительную радость, бросившись в грязной обуви на материнскую постель, чтобы, осквернив её, унизить покойную. Стоя у могильной ограды, Нестор глядел на холодный камень с датами, ничего не говорившими об отношениях четверых, лежавших под ним, вспоминал, как мать несправедливо прогоняла его в детстве, лишив тепла, и лишь теперь понял, что ревновал её и к Дементию Рябохлысту, и к Викентию Хлебоклячу, и даже к Савелию Тяхту, осознав вдруг, что ненавидел её за то, что слишком сильно любил. Вернувшись, он долго не мог прийти в себя, испытывая неведомые ему до той поры угрызения, избавляясь от которых, с головой погрузился в работу, полагая, что благодетельствует своей маленькой вселенной. Но теперь так думала одна часть его личности, а другая, чувствуя всеобщую разобщённость, настойчиво шептала, что его усилия напрасны, что всё идёт своим ходом, независящим от его власти, а он, превратившись в неудачливого мечтателя, как Савелий Тяхт, находит утешение в своих вымыслах. Заглушая этот голос, Нестор брался за возникавшие в доме дела, а вскоре ему, как домоуправу, посыпались жалобы на Молчаливую. Блуждая в лабиринтах своего безумия, она просачивалась в квартиры, как стадо коз, мекала на своём непонятном языке, оставляя повсюду изгрызенные, обслюнявленные нити, по которым её было легко найти. Но её никто не искал. И от этого она делалась всё печальнее. Не зная, чем помочь, Нестор откладывал с ней встречу, пока однажды, когда он полотенцем вытирал тарелки, она не явилась сама. На Молчаливую было жалко смотреть. Она вытянулась, похудела, став похожей на умершего Исаака, у неё даже выступил кадык, который елозил по горлу вверх-вниз, когда она бормотала свои загадочные слова. «Мяюле, мяюле…» − повторяла она, теребя пряжу, которую, как паутину, набрасывала на Нестора. «Да, это любовь», − понял он, почувствовав к ней прилив нежного сострадания, и вдруг представил её беспросветное будущее, увидел целиком её злополучную судьбу, выброшенную, как сухая ветка, и тогда вообразил, как душит её полотенцем, как из кармана ему под ноги катится шерстяной клубок. Слушая её, он проклинал своё бессилие, свой дар, позволяющий предвидеть то, что нельзя исправить, а, проводив Молчаливую, припал ухом к двери, дождался, пока она сядет в лифт, и, не выпуская из рук полотенца, хищной птицей метнулся следом.