Иван Зорин - Дом

− Ветер, ветер, на всём белом свете, − повторял за матерью Артамон Кульчий, раскрыв на одеяле букварь. — А почему?

Виолетта пожала плечами:

− Природа бунтует.

− Наверное, он ищет друга, а от него все запираются, вот и злится.

Артамон простудился, уже месяц над ним колдовали врачи, и он лежал в постели, пил от жара горькую микстуру, а от кашля — круглые сладкие таблетки, которые, прежде чем проглотить, катал за щекой, но не помогало ни то, ни другое. Ночами ему делалось хуже, худенькое тело колотил озноб.

− Ветер уймётся, если найдёт себе друга, − повторял он в бреду низким грудным голосом. — Пустите меня к нему!

Зубы у него лихорадочно стучали, мать, отвернувшись, плакала в платок, а Архип, поправляя подушку, трогал воспалённый лоб:

− Конечно, конечно, вот поправишься…

Версия Артамона, одушевлявшая природу, настолько расходилась с общепринятой, относящей её буйство на волю случая, что её приняли за детскую выдумку. Но ночной ветер по-прежнему являлся незваным гостем, и в пятницу на Страстной неделе, когда мать молила Богородицу о спасении своего сына, Артамон сел на кровати, глядя бессмысленно блестевшими глазами:

− Почему вы не верите? Или вы трусы? Чем жить среди вас, лучше умереть.

Он впал в беспамятство. Пригласили Нестора, который поспешил к крестнику, бросив все дела. Домоуправ стоял у его постели, слушая бессвязные восклицания, и не мог понять, зачем Артамон тянул все эти годы, а не утонул в купели, выскользнув из рук о. Мануила. Есть ли во всём этом смысл? Если есть, значит, ребёнок выживет. А если нет, то зачем ему дальнейшая жизнь? Забыв обиду, Архип позвал батюшку Никодима, который, взяв Артамона за руку, собрался его причастить. Но ребёнок продолжал свои безумные речи:

− Да-да, вы все трусы! — чревовещал он недетским голосом. — Ни на что не способные трусы!

Архип стал одеваться.

− Куда?! − бросилась ему на шею жена. − Мне что, одного мало?

− А может, нужно принести жертву?

Он топтался в прихожей, и Нестор видел, что ему открылась правда, как Ираклию Голубень, уведшему за собой бациллы неусидчивости и ответившему, наконец, на свой вопрос об искусстве, которое — всегда жертва.

− Какая чушь! — рассердился о. Мануил, к которому батюшка Никодим пришёл за советом. — Жертва нужна нравственная, и ты это лучше меня знаешь.

− А вдруг в ребёнке говорит искупитель?

− Бесовское искушение! Отчитывать его не пробовал?

А когда батюшка Никодим застучал по коридору тяжёлыми ботинками, то ещё долго слышал:

− Уж тысяча лет, как крестились, а язычество до сих пор соблазняет!

Эта безумная ночь, казалось, никогда не кончится, а на другой день Артамон Кульчий неожиданно пошёл на поправку, врачи успокоили, что кризис миновал, и его жизнь вне опасности. А в полночь не пришёл ветер. Все высыпали во двор, на радостях обнимались, и никто не хватился о. Мануила, никто не увидел, как после ухода батюшки Никодима он достал из шкафа пронафталиненную рясу, будто собирался на службу, нацепил поверх неё золочёный крест, и, помолившись своей странной молитвой, вышел из парадного, растворившись в ночи, едва одолев три щербатые ступеньки. Никто не увидел этого. Кроме Нестора. И, записывая этот период в истории дома как эпоху ветров, он, единственный, знал, что, упав ничком в грязь, о. Мануил ждал, когда ураган сметёт с лица земли это угрюмое восьмиподъездное здание с крысиными норами квартир, когда сдует в бездну вселенские подпоры, чтобы рухнувшие небеса раздавили весь этот подлый, безжалостный мир, в котором могут жить только мертворождённые. Знал Нестор и то, что хотя дом и выстоял, великий хаос, как прежде, бросает из-за канала свою тень, грозя его уничтожить.

Читать Марат Стельба давно бросил. В детстве любая книга кажется интересной, думал он, потому что автор старше, и, читая, говоришь со взрослым. А читать в моём возрасте — всё равно что говорить с сопляком. Чего от него ждать? Какой мудрости? Я, пожалуй, и сам его научу. Теперь Марат Стельба читал жизнь, будто скучную, надоевшую книгу, от которой очки слезали на нос, потому что в ней было известно всё наперёд: завтра будет лить дождь или светить солнце, в зависимости от этого прохожие за окном поднимут воротники или, наоборот, их опустят, птицы будут кружить высоко в небе или сидеть на провисших проводах, и будет день, после которого обязательно наступит ночь. Через тридцать таких дней он будет на месяц старее, а через год, если не умрёт, купит новый численник.