Иван Зорин - Дом

Он усмехнулся:

— Но мне-то тяжелее, я знаю о корнях отчаяния.

— Я тоже.

— Да нет, я о земном. Рынок! К людям — как к вещам! Успех означает дороже продаться, неудача — продешевить. Я стою столько, сколько за меня дают!

Он рубил воздух ладонью:

— А чему нас учат? Что воспитание и образование направлены лишь на адаптацию, а ум и талант тождественны приспособленчеству. Но животное приспосабливается инстинктивно, у него и выбора нет — либо приспособиться, либо погибнуть. А человеку предназначено мир менять. Значит, нас призывают стать животными? Поворачивают эволюцию вспять? Некоторые утверждают, что и личность — химера, пустота, что мы проявляемся только в отношениях. Радуются, что общество превратилось в «мегамашину», где всё функционально и каждому отводится законное место. Извините за лекцию.

— С Божией помощью разберёмся.

— Да я не об этом!

Его лицо стало злым.

— Все молчат о «хроноциде», за которым забывают о смерти, о жизни, о том, что человек. Может, это и есть счастье?

— Без Бога нет счастья.

Он будто не слышал.

— Взять любой дом, в нём все больны, все — изгои. А цивилизация? Для кого она?

— Такие к вам, видимо, не обращаются.

— А им и не помочь. Я иногда думаю, люди ли они? А может, дело во мне?

— Вы что, бунтарь?

— Помилуйте, как можно изменить болото? Разве осушить?

Он вытер лоб. Я отряхнул рясу:

— У вас семья?

— Развёлся. Иногда встречаю сына — с плеером в ушах, руки в карманах. Что думает? О чём мечтает? Между нами стена. Знали бы пациенты… — он поморщился. — А на врача меня уговорили пойти родители. Хотели мною гордиться, потому что неспособны были любить. А университет выдал диплом — пропуск в ад. С тех пор я притворяюсь, будто знаю, как жить. А знаю только, как выживать. Вцепиться, словно в добычу, в свой жалкий мирок, ослепнув от страха, не выпускать из дрожащих пальцев! А зачем? Чтобы выжить! Замкнувшись в тесных, непересекающихся, обособленных мирках, как в крепостях, как в чёрных дырах, как в сотах. Но, в отличие от пчёл, не имея общей цели!

— Надо любить ближнего…

— Как средство?

Я пропустил мимо:

— И надо сострадать.

— А свои проблемы? Нет, ближний интересен, поскольку нужен. А я, безусловно, нужнее! И в этом «я нужнее» вся философия, вся психология.

— Что ж, каждый вправе считать себя особенным.

— Считать-то вправе, но обязан скрывать. Особенное сегодня воспринимается как вызов, почти как оскорбление. А человек и рад не выделяться. «Как дела?» — «Хорошо». Как попугаи, из года в год. А потом — умирают. С чего бы? Если всё хорошо?

Я поднял голову:

— Всё в руках Господа.

Он махнул рукой. Я сдвинул брови.

— А судить — это от гордыни. И Христос пришёл, как агнец.

Сглотнув слюну, он резко наклонился.

— Послушайте, Христа давно забыли. И предают. Всей жизнью предают!

— Так зачем вы пришли?

— Так ведь и некуда больше.

Он отвернулся к темневшему в углу распятию.

Я уставился на оплывшую свечу.

— Но чего вы хотите?

— А вы разве не догадываетесь? Я не хочу жить.

Он произнёс это так просто, будто речь шла о чём-то само собой разумеющемся. Я взял его за руку. Долг велел мне напомнить о смертном грехе, укрепить, поддержать. Но как? Принять исповедь? Отпустить грехи? Вера моя как ограда покосившаяся. Если пошатнулась, как подправить? И теперь слова не слетали с языка, точно смоквы с бесплодной смоковницы. Я тронул крест, но протянуть для поцелуя не решился. К чему утешение, если ничего не изменить? Сгорбленная спина медленно исчезла за дверью. А я молча глядел вслед. Я разделял отчаяние ближнего. Но не любил его! Потому что давно не люблю себя. О, Господи! У зеркала, как на кресте, а глаза пастыря — что тёмные очки! Где мой народ, богоспасаемый, боговдохновенный? Отче, не оставляй нас! Без Тебя мы — звёзды, заблудившиеся в ночи, которые тусклее светляка в траве сорной, густой, текучей! Что Ты сделал с нами? Куда ведёшь? Или мы, слепцы без поводыря, бредём неведомо куда? Совы среди дня! Дни, затерявшиеся в ночи! Ты принёс в жертву Сына — спасло ли это мир? Он по-прежнему равнодушен, как Пилат! Ты изгонял торгующих из храма — они изгнали Тебя! Если мир не исправить, им нужно пожертвовать! Как евреями в египетской пустыне! Зачем убивать, терзать, мучить нас поодиночке? Милосерднее уничтожить всех сразу! Созданные по образу и подобию, разве мы не Твоё зеркало?

И разве Тебе не хочется его разбить?»

О. Мануил долго смотрел на ровные строки, будто причёсывающие запись, узнавал свой поставленный семинарией почерк и думал, что, возможно, он сейчас, а не тогда, когда писал, находится в летаргическом сне, и потому не понимает, как эта исповедь оказалась в его кондуите, а на другой день таким же аккуратным почерком написал прошение об отставке. «Не могу служить в сумасшедшем доме. Собираюсь туда лечь».