Иван Зорин - Дом

Однажды на службе о. Мануил заметил, что церковь наполнена молодыми людьми. Он вышел на улицу, но и там его окружала молодёжь. Так он понял, что постарел. После выходки Исаака о. Мануила стали посещать странные мысли, которых он стыдился. Он гнал их, изнуряя себя постом, накладывал на себя епитимью, но они были неотвязны, как попрошайки в тёмном переулке. Тогда он решил их записывать, чтобы стали кристально ясными, как стекло морозным утром, и со временем разобрался в них настолько, что уже мог читать их слева направо так же, как справа налево, и тогда стал подумывать об отставке. Теперь он с большей тщательностью готовился к воскресным проповедям, а, принимая исповеди, многие записывал, чтобы по субботам, накануне выступления, перечитывать. А однажды с удивлением обнаружил, что не помнит, когда записал следующую, точно пребывал в летаргическим сне:

«— И чем они лучше? Чем осчастливили человечество? Почему у них всё?

— Учтите, зависть разъедает…

— Тогда почему всё на ней держится? Почему все мечтают стать как они? А если я из тех, кто всегда виноват в пропущенном мяче?

— Неудачник?

— На психоаналитика, однако, скопил.

Я сидел у кушетки с блокнотом, и ему казалось, что я веду записи, но я городил из клеток детские домики.

— Я из маркетинговой компании… Представляете, что это такое?

Я кивнул.

— Телексы, факсы, по телефону до хрипоты. Чтобы какая-нибудь дура купила лифчик. А с лифчиком и себя продаём. За три копейки. А кто за четыре — свысока смотрит. Закурю?

Затянувшись, он разогнал дым ладонью.

— Раз на корпоративной вечеринке спросил: неужели цель жизни — сколотить состояние, а потом — в гроб? Покосились, как на ребёнка. Но я, звякнув вилкой по бокалу, предложил тост за взрослую жизнь. Один кивнул, у остальных — презрение. А начальник по плечу похлопал: «Пора баиньки». И такси вызвал.

— Боитесь работу потерять?

— Боюсь. Больше — только смерти. Но это отдельный разговор. Когда неприятности, бывает, представляю, что умру.

— И помогает?

— Да. Пока не холодею от ужаса.

Поплевав на окурок, положил в карман.

— Женаты?

— А толку? Женился сгоряча, на первой попавшейся, чему удивляться, что она отводит душу с подругами, и муж ей, как душ.

Хрипло рассмеявшись, он закашлялся. Я протянул воды.

— Дети?

Он на мгновенье замялся.

— Сын. Но он пошёл в мать, со мной мало общего. А скажет — как нож в сердце. Ничего, что разнылся?

— Вы же заплатили.

— Простите, когда с утра до ночи о деньгах…

Он сделал большой глоток.

— И звонят мне только по делу. У каждого свой футляр — мир-то вокруг страшный! Я вот в метро спускаюсь, будто в серпентарий, — жду, кто укусит.

— Давно отпуск брали?

— Давно.

— Съездите к морю.

— А мысли в багажном отделении оставить? — скривился он. — Нет, доктор, что-то вокруг неладно, от одиночества засыхаем, как в пустых колодцах, а барьеры возводим, будто под одеяла глубже зарываемся, думаем, теплее станет. А счастье? Только в детстве?

Отставив пустой стакан, он вынул новую сигарету. Я нарисовал очередной домик.

— Возраст, наверное, но я часто думаю: а зачем этот конвейер? Все эти машины, гамбургеры, офисы, банковские счета, утилизированные отходы, инкубаторы для птиц, рыб, людей? Конвейер — от роддома до колумбария…

Он всё чаще смолкал, нервно сминая окурок. А мне передавалось его отчаяние. Что ответить? Мы все разные, но есть ракурс, в котором вдруг видишь себя. Он был как зеркало. И таких в моей практике всё больше. Чем им помочь? Выписать транквилизаторы? Дать пустые советы? Вселить надежду? На что? Кругом ложь, лицемерие. У меня большой опыт, я заговариваю боль, как цыганка. Но облегчить — не вылечить! Вот и приходится прятать глаза в детские домики, чтобы вдруг не признаться, что и сам давно не верю ни в человечество, ни в его светлое будущее. А в университете меня дразнили: «Нет бога, кроме прогресса, и М.С. пророк его!» А что прогресс? Телевизор, который оскорбляет разум? Газетная жвачка? Журналы, предлагающие счастье в глянцевой упаковке? Города, забитые холодными, равнодушными улыбками, в которых не говорят, что думают, и не делают, что говорят? Какой смысл в моей работе, раз ничего нельзя изменить? Конечно, вида не подал, пошутил — в тысячный раз! — что и сам не трудоголик, потому как родился в воскресенье. А когда он ушёл, сделалось невыносимо…

— Это и значит взять чужую боль.

— А, может, мы, как вурдалаки, не выносим своего отражения?

Свечи уже погасли, церковь опустела, и мы стояли у алтаря, как у гроба Господня.