Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

Когда цензор удалился, Штауке поспешил к бараку Найгеля и, как и ожидал, застал там еврейчика, «занятого на домашних работах», то есть неторопливо ковыряющегося на чахлых грядах так называемого «сада».

Штауке:

— Работничек! Это была не работа, а форменный саботаж. Чего он только не вытворял с несчастной безответной польской землей!

Штауке попытался выудить у еврея какую-нибудь информацию относительно их с Найгелем отношений, но тот оказался крепким орешком и порядочным хитрецом — сумел вывернуться и не ответил толком ни на один вопрос. Это обстоятельство еще больше убедило Штауке в том, что между этими двумя «заключен какой-то союз. Разумеется, не священный. Далеко не священный» (см. статью подозрения ). Зато все усилия Штауке были вознаграждены сторицей, когда он в одну прекрасную ночь ворвался в барак Найгеля в ту минуту, когда его начальник был погружен в красочное и трогательное описание творческого воображения Казика (см. статью художник ). Штауке шутя завладел пистолетом Найгеля (не оказавшего ни малейшего сопротивления) и удалил из него все патроны, кроме двух, оставленных для самого оберштурмбаннфюрера и его еврея, после чего вышел на крыльцо дожидаться заветных выстрелов. Ждать пришлось долго, даже, по его мнению, слишком долго — прошел почти целый час, прежде чем наконец раздался первый выстрел. Но и последний. Второго Штауке так и не услышал. И это было странно. Чрезвычайно странно. Обеспокоенный Штауке вытащил свой пистолет и вошел в барак. Безжизненное тело Найгеля валялось на полу. Штауке принялся искать еврея. Он заподозрил, что это Вассерман выстрелил в Найгеля и теперь с пистолетом, в котором имеется еще одна пуля, прячется где-то в помещении. Вассерман неожиданно появился со стороны кухни и посмотрел на распростертого на полу Найгеля. Штауке подскочил к нему и в упор выстрелил ему в голову.

Вассерман:

— Ну что? Я надеялся, что по крайней мере теперь это удастся, потому что теперь мне уж точно не для чего было жить.

Штауке, сверкая своей огромной лысиной, стискивал в руке роскошный пистолет, инкрустированный белым перламутром.

Вассерман:

— Гордец, щеголь он, наш Штауке. Он-то не закрывал глаза и не отводил взоры, когда стрелял в меня. Не как бедолага Найгель. Прямо в лицо мне смотрел. А я почувствовал, как обычно, зудение в голове и все прочее и вдруг вспомнил, что этот Штауке, он ведь большой меломан, даже граммофон держит у себя в комнате и умеет напеть любую арию из любой оперы. Фу! Зачем мне потребовалось об этом вспомнить, не знаю. Но поскольку уж вспомнил, то оставил факт при себе.

На карте военных действий позади Вассермана, на уровне его головы, образовалась огромная безобразная дыра. Несколько секунд Штауке смотрел на нее совершенно обалделым взглядом. Потом перевел глаза на Вассермана, подошел, ухватил его голову двумя руками, повертел туда и сюда, пытаясь отыскать следы ранения, и, не обнаружив ни малейшей царапины, пробормотал наконец задумчиво:

— Значит, это правда — то, что о тебе болтают? Ну да, Хопфлер говорил что-то такое. Будто бы ты… Хм-м… Неподвластен смерти. Все смеялись над ним. А выходит, так оно и есть…

Вассерман:

— Да, к великому моему огорчению, это правда.

Штауке усмехнулся и даже расхохотался. Но без сомнения, смех этот был призван скрыть сильнейшее замешательство.

— Замечательно, замечательно… — произнес он наконец. — И как же изволите величать это невиданное доселе явление?

Сочинитель открыл уже было рот, собираясь что-то промямлить, но вдруг припомнил нечто пронесшееся у него в голове вместе с зудением пули. Глаза его распахнулись в изумлении. Против своего желания, подчиняясь неведомо откуда исходившему неумолимому приказу, будто околдованный или одержимый бесом гордыни, он отчеканил:

— Аншел Вассерман, господин начальник, но когда-то называли меня Шахерезадой.

Штауке свел брови над переносицей, и странный румянец выступил на его щеках.

— Шахерезадой?.. Черт возьми, откуда мне это знакомо? Вассерман… Вассерман…

Тем временем Вассерман испытывает целую серию таинственных потрясений. Выглядит это так, будто внутри его существа совершается бурная мучительная борьба. Будто он отчаянно спорит с кем-то невидимым. Он протестует, он кричит:

— Хватит! У меня уже нет сил! Нет, я не выдержу этого еще раз! Почему вдруг музыка? Какое я имею отношение к музы… Новый рассказ?! Новая повесть? Еще раз все сначала?