Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

— Как ты считаешь? — повторяет Найгель. — Молодой парень. Примерно лет двадцати. Да, около того… И он — ты слышишь? — Нотки мольбы звучат в его голосе. — Он потушит солнце. Да, представь себе — солнце! Подскажи мне подходящее имя для него, герр Вассерман. Какое-нибудь такое хорошенькое еврейское имя. И говори, пожалуйста, погромче, тебя совершенно не слышно. Как ты сказал? Рихтер? Прекрасно! Пускай будет Рихтер. Но запиши, я хочу, чтобы это было записано: он обязан присутствовать в рассказе. И запомни — он мой. Если когда-нибудь тебе доведется рассказывать эту историю, не забудь: Рихтер мой, это я придумал его. Хорошо? Что? Я с трудом слышу тебя! Вот он уже свистит — проклятый ночной транспорт. Уже прибыл… Что он умеет делать? Ох-охо!.. — смеется Найгель неожиданно громко и радостно. — Что он умеет делать!.. Ох-охо!.. Записывай, Шахерезада, записывай! Слово в слово! Будучи еще ребенком, он оказался в одном из ваших гетто, допустим, в Лодзи, и успел кое-что повидать там. Акции, например. Ты вообще-то знаешь, что такое акция, герр Вассерман? Акция — это… Не важно! Забудь про это. Ты не обязан знать. Гораздо лучше для тебя оставаться в мире твоих сказок. Да. Потому что акция… Это не такая уж приятная вещь. И не такая уж легкая. Это… — присвистывает он, вторя не то Штауке, не то подкатывающему составу, протяжно и уныло присвистывает сквозь зубы, возможно пытаясь передать этим звуком всю неэстетичность и досадную обременительность акции, а может, заглушить нестерпимо резкие свистки украинцев.

— Он видел там, — продолжает Найгель свой рассказ, — да, всякое повидал там и с тех пор начал смотреть на солнце. Упирался взглядом в самый центр этого дурацкого круглого диска, который целыми днями пялится на землю, все видит, но ничего не понимает и ничего не предпринимает. Не делает ровным счетом ничего для того, чтобы загасить себя или спалить к чертовой матери весь этот никудышный мир. И Рихтер направлял свой взгляд прямо в это слепящее пламя… Это я придумал по дороге в Берлин. Как только выехал отсюда, почувствовал… Не знаю, вдруг возникла идея. Поначалу это представлялось мне жестоким таким экспериментом, как у всех твоих мастеров искусств — мужчины направо, женщины налево! Дети и старики в лазарет! Там наш доктор Штауке сделает вам укол — маленький такой укольчик, совсем не больно. Прививка против тифа, который свирепствует теперь на Востоке. И он, Рихтер, смотрел прямо на солнце и, конечно, сжег себе глаза, веки его распухли и склеились от гноя, слезы текли ручьем, но он поклялся себе… Раздеться!.. Всем раздеться! Догола! Нечего стыдиться. У каждого есть в точности то, что и у всех остальных. И вот постепенно, через несколько дней, солнце начало сдаваться. Уступать. Действительно так. В берлинской обсерватории, возможно, на это не обратили внимания, но это не имеет никакого значения. Солнце начало пятиться… Теперь шнель! Быстро! На дезинфекцию. Это оказались самые тяжелые дни для Рихтера, потому что он вдруг начал бояться. Бегом, жидочки, бегом, больше жизни! Он начал думать, что причиняет ужасное страдание, ужасное бедствие всему миру из-за того, что отнимает у него солнце, но он был подлинный мастер, подлинный маэстро в своем искусстве, поэтому продолжал смотреть прямо в его пылающую бездну до тех пор, пока оно совершенно не погасло. Первым пятидесяти заходить внутрь! Внутрь! Молчать! Это только дезинфекция. И все погрузилось во тьму. Полный мрак, полный! — стонет Найгель и закатывает под потолок свои красные, абсолютно безумные глаза, величественно машет рукой и спрашивает Вассермана — каково? Как ему понравился подарок? Подходит для его рассказа?

— Замечательно, — отвечает еврей.

— Теперь ты продолжай, — требует Найгель.

Вассерман переворачивает страницу в своей пустой тетради и готовится приступить к «чтению», но вдруг слышит, как доктор Фрид говорит Отто, что этот подарок, этот Рихтер, как-то не соответствует первоначальной идее «Сынов сердца». В этой истории нет подлинной глубины, она, в сущности, совершенно не отделана. Это только заготовка. Но Отто негромко, но вполне категорично, отвечает доктору, что он принимает юного Рихтера в свою команду — скорее из сострадания (см. статью милосердие ), поскольку…

Отто: Альберт, какие бы великие и возвышенные идеи ни воодушевляли нас, нельзя нам ни на минуту прекращать сострадать одному-единственному человеку, просто одному никому не известному несчастному человеку, потому что иначе мы ничем не лучше их — да сотрется их имя и память о них!