Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

3. Сверхвремя (см. статью Прометей )

— чуждость, ощущение, присущее существу отвергнутому, непонятому, одинокому. Отстранение и непохожесть.

Фрид в полной мере ощутил это состояние, оставшись в своем павильоне наедине с младенцем Казиком (см. статью детство ). Перед нами история развития обсуждаемого свойства: Казик был шустрым и любопытным ребенком, успевающим всем поинтересоваться и все схватить. Он умудрялся испортить и истребить любую вещь, попадавшую ему в руки, без стыда разгромить и перепачкать все вокруг и не переставал навлекать на себя всевозможные опасности бесконечными выдумками и проказами. Его физическое развитие протекало чрезвычайно бурно, он мужал, что называется, не по дням, а по часам, нет, даже не по часам, а по минутам, и хотя рост его так никогда и не превысил пятидесяти одного сантиметра, а вес трех килограммов, зарегистрированных Фридом при первых измерениях (приблизительных), однако можно было заметить, как он делается все более и более крепким и плотным. Он раскачивался на своих обнаженных ножках — отчаянный маленький сорванец в пеленке. Очень светлые, почти бесцветные волосы, характерные для альбиносов, стали густыми и длинными, и Фриду пришлось заплести ему косичку на затылке, чтобы волосы не путались и не мешали движениям. Вынужденный опираться на палку врач скакал за шалуном по пятам, носился по всему дому и то осторожно отрывал его пальчики от ручки входной двери, в которую сообразительный мальчуган пытался улепетнуть, то извлекал его либо из раковины, либо из унитаза, которые тоже привлекали юного разбойника как возможные выходы из плена. Во время всей этой беготни Фрид не переставал сердиться на себя за то, что вовремя…

Фрид: Ну, что? Что вовремя не позаботился о его воспитании (см. статью воспитание ). В первые «годы» его жизни, когда закладываются основы характера и поведения человека, безусловно, можно было привить ему хоть какие-то навыки добропорядочного поведения, но я, старый дурак, не осознавал важности этого вопроса, постоянно был погружен в собственные проблемы и переживания, во все мои обиды на жизнь, в малоутешительные воспоминания о собственном детстве. Да, и вот вам результат — я почти не знаю этого ребенка, только наблюдаю теперь в растерянности его безудержную агрессивность, упрямое желание подчинить все вокруг своей воле, ухватить весь мир за шкирку и с видом победителя попирать его ногами, готовность бегать, падать и снова вскакивать, склонность к диктаторству, да, и все это, естественно, не на шутку пугает меня.

Следует остановиться на этом последнем пункте несколько подробнее: Фрида пугало, что его ребенок сделался таким сильным и своенравным и при этом абсолютно чужим и чуждым ему. Что он понятия не имеет, что за мысли вертятся в голове у его чада, и любит ли тот вообще хоть немного его, Фрида, или видит в нем лишь суетливого и надоедливого, но необходимого слугу и попечителя, и будет ли Казик, когда вырастет, хоть немного похож на них — на Фрида и Паулу. Он предпочел бы, чтобы мальчик пошел в Паулу, но у него не было ни малейшей возможности воздействовать на это решение природы. Он не знал, следует ли ему бороться с дурными наклонностями ребенка, исходя из собственных твердых убеждений и жизненного опыта, или позволить ему развиваться свободно, без всякого принуждения. Обязан ли он подготовить Казика к грядущим ударам судьбы, или лучше не вмешиваться в его отношения с окружающим миром — ведь в любом случае слишком малый срок отведен этому ребенку. Он смотрел на проказника, зарывающегося поглубже в недра огромного платяного шкафа, и думал о том, что никогда не сможет стать ему по-настоящему близок. Не подобен ли сын твоему собственному отражению в зеркале? Ведь даже если тысячу и один раз скажешь себе «это я», все равно будешь чувствовать, что это не так, и никогда не сможешь уловить истинного смысла явления. Эти двое: человек и его отражение — всегда и чересчур близки, и неимоверно далеки. Впервые позавидовал Фрид странному таланту биографа Зайдмана (см. статью Зайдман ), способного действительно проникнуть в ближнего и почувствовать его изнутри.

Старый доктор закрыл глаза, потрясенный внезапным осознанием той горькой истины, что этот ребенок решительно непостижим и чужд ему. И таковым останется. Что ему суждено до скончания века любить Казика больше, чем Казик способен любить Фрида. И что даже если ему удастся воплотить свою несбыточную мечту и мальчик вопреки всему будет счастлив и научится пребывать в мире с самим собой и со своей жизнью (см. статью молитва ), все равно в нем, во Фриде, навсегда сохранятся то же отчаянье и та же горчайшая неодолимая жажда подлинной близости, которой ни при каких обстоятельствах не может быть, потому что не дано ему стать Казиком и таким образом преодолеть это отчуждение, отменить это жестокое предопределение, неизбежную обреченность на одиночество. Остается только смириться с отсечением и изгнанием из тебя некой твоей части, отныне самостоятельно пребывающей в мире. Он думал, что, возможно, лучше попросту взять себя в руки и расчетливо и хладнокровно отодвинуться в сторону, уберечь себя от этого разочарования, от этой любви, которая доставляет ему такую невыносимую боль, но знал, что ничего не получится, что он уже ее пленник. Он знал также, что есть нечто в родителях — даже самых лучших и чувствительных родителях, — что ребенок непременно должен уничтожить, умертвить, дабы самостоятельно пробить себе путь к воздуху и свету, как молодое деревце отвоевывает свое место между старыми деревьями. В тот час доктор окончательно осознал, что ему и его сыну осталось слишком мало времени быть вместе и что имеющиеся в их распоряжении инструменты для налаживания взаимопонимания, любви, способности прощать и жалеть слишком убоги. И вот, покуда Фрид пребывает в растерянности и мучительных размышлениях, Казик весело выкатывается из шкафа, пробегает мимо этажерки, мимоходом хватается ручонкой за покрывающую ее скатерку и обрушивает на пол керамическую тарелку с изображением четырех голубых оленей, величественно следующих друг за другом. Тарелка падает и разбивается на мелкие части.