Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

Казик очнулся. Медлительными тяжелыми движениями разорвал путы своего странного кокона, который тут же истлел и растаял. Особое забытье, сопровождавшее его возмужание, заняло тринадцать минут, и теперь он снова находился в потоке времени. Он выглядел смущенным и слегка раздраженным. Нужно отметить, что, несмотря на произошедшее в нем половое и физическое созревание, голова его по-прежнему не возвышалась даже над сиденьем стула. Это были последние мгновения в его жизни, когда он еще оставался милым сосунком: мокрая пеленка обвивала нижнюю часть его тельца, маленький животик торчал вперед, а попка — назад. Но лицо сделалось строгим, омраченным тревогой и смятением, и где-то в глубине его существа уже бушевали необузданные и непонятные ему самому страсти.

Казик: Я… Кто-я? Кто-я?

(См. статьи выбор и Гинцбург ).

— Зайдман, Малкиэль, биограф, один из тех мастеров искусств (см. статью деятели искусств ), которых Отто начиная с декабря 1939 года отыскивал в Варшавском гетто и собирал у себя в зоосаде (см. статью сердце, возрождение «Сынов сердца» ).

Ученый, добившийся определенной известности благодаря двум первым томам подробной биографии Александра Македонского, которые ему удалось завершить до постигшего его катаклизма. Пожилой человек, неторопливый и деликатный, постукивающий по дорожкам зоосада старыми, но крепкими еще башмаками, которые Отто раздобыл для него, и повсюду таскающий за собой заслуженный, сильно потрепанный кожаный саквояж, испускающий острый запах гнилых фруктов. В саквояже Зайдман хранит свою последнюю научную работу «Основные исторические процессы и события, приведшие к самоубийству часовщика Лейзера Мелинского с Кармелицкой улицы». Труд, над которым, по словам Вассермана, Зайдман «убивался на протяжении целых девяти лет и который хотя и приумножил его славу исследователя, но сделался его проклятием». Вассерман рассказывает об одном досадном столкновении Фрида и Паулы с Зайдманом: в одну из ночей, вернее, в три часа утра биограф постучался в дверь павильона, в котором проживала супружеская пара, и пожелал — со всей присущей ему деликатностью, но и с младенческой настойчивостью — немедленно выразить свой протест против претензий и обвинений в адрес Отто, высказанных доктором нынешним утром, когда оба они стояли под навесом перед клетками попугаев. Малкиэль Зайдман работал поблизости и отлично слышал, как доктор кричал, что так невозможно продолжать содержать зоосад, поскольку Отто, вместо того чтобы заниматься делом, проводит все время в еврейском гетто и притаскивает оттуда в качестве работников отбросы общества: всяких бродяг и психов, необразованных и неразвитых дикарей, бездельников, которые не желают пальцем шевельнуть, чтобы помочь Фриду в его трудах.

Фрид: Ну да, как это нередко бывает у сумасшедших, полностью отключены от действительности, сосредоточены только на самих себе, все как один страшные эгоисты и эгоцентрики и вообще почти не замечают не только нас, но и друг друга. Каждый носится с какой-то безумной идеей, раз и навсегда застрявшей у него в башке. Отто называет это искусством и утверждает, что они творцы и художники! Разумеется, они никоим образом не оправдывают той жратвы, которую Отто предоставляет им здесь задаром. Согласен, нельзя сказать, чтобы они так уж много ели, — в сущности, они и не едят ничего. Цитрин, например, потребляет только овощи и фрукты, потому что видеть не может мяса, Маркус, тот вообще никогда не помнит, что человеку все-таки следует чем-то питаться, а этот несчастный, Гинцбург, он и прежде был дистрофиком, а теперь и подавно почти ничего не берет в рот, ведь после посещения гестапо у него не осталось ни одного зуба! Только Мунин, этот мерзкий, одержимый похотью дикарь, готов сожрать все! Ест за пятерых. Потому что ему требуется много сил — так он объясняет, этот извращенец. А сам Зайдман — ладно, этот кормится вместе с животными, с которыми в тот день работает, лопает из их кормушек. Вместе с птичками клюет зернышки. Такие дела. Нет, объесть они, может, и не слишком нас объели, но уж толку от них наверняка никакого, да и вообще все их поведение… Мой Боже!.. Сами как животные. Без преувеличения. Животные даже лучше их.

Маленький, вечно напуганный биограф целый день переживал обиду и наконец не выдержал: пришел выразить свое возмущение этими несправедливыми и жестокими речами. Особенно потрясло его выражение «необразованные и недоразвитые дикари». Он поднял супругов с постели и битый час донимал Фрида (кипящего от злости) и Паулу (пораженную происходящим) изложением своей теории.