Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

И прежде всего включил большой приемник, на стеклянной шкале которого имеется список всех столиц всего мира, подождал, пока он нагреется и разгорится зеленый глазок, и услышал, что уже пропустил начало «Приветов от новых репатриантов и розыска родственников», но очень надеялся, что его имен еще не передавали. Он снял с холодильника лист, на котором папа крупными буквами, как ученик первого класса, записал все имена, и стал повторять неслышно, одними губами, вслед за дикторшей: «Рохеле Зелигсон, дочь Поли и Авраама из Пшемышля, ищет младшую сестру Леале, проживавшую в Варшаве между 1931-м и 1939 годами; Элияху Фрумкин, сын Йохевед и Гершеля из Стар, ищет свою жену Элишеву, урожденную Айхлер, и двух сыновей Яакова и Меира…»

На самом деле Момик может вообще не заглядывать в папин лист, он и так знает все свои имена наизусть: госпожа Эстер Нойман, урожденная Шапиро, с сыном Мордехаем Нойманом, и Цви-Гирш Нойман, и Сара-Бейла Нойман — множество пропавших Нойманов бродят по просторам страны Там, и Момик уже не особенно прислушивается к приемнику, а сам читает голосом дикторши с радио, ровным и густым и немного безнадежным, который он слышит каждый день после обеда с тех пор, как выучился читать и папа дал ему лист с именами: Ицхак Нойман, сын Авраама, Арье-Лейб Нойман, Гитл Нойман, дочь Гершла — все Нойманы, родственники его папы, но очень-очень далекие, так ему объясняли сто раз, и палец его выводит кружки на листе, измазанном тысячью и одним обедом, и в каждом кружке заперто какое-нибудь другое имя, но вдруг Момик вспоминает: да, это в точности тот мотив, который слышится в речах стариков, когда они сидят на лавочке и рассказывают свои истории о стране Там.

Уже половина второго, и следует поторопиться. Момик хорошенько вытирает стол тряпкой и моет посуду по собственной системе: намыливаем, споласкиваем, еще раз намыливаем и снова споласкиваем, пока вилки и тарелки не начинают блестеть, как новенькие, это приятно, это доставляет ему удовольствие, и все прекрасно знают, что он не выносит, чтобы в раковине накапливалась грязная посуда. Потом он запихивает в коричневый пакет четверть курицы — мамину пулькеле, до которой не дотронулся, и проверяет в холодильнике, что еще можно взять оттуда для Нацистского зверя, роется между склянками с лекарственными микстурами — свежими и давнишними, и банками красного хрена, и тарелкой галера — заливной ноги, оставшейся еще с субботы, и кастрюлями, в которых все для ужина — самой главной и роковой в их доме трапезы, заглядывает в тысячу первый раз за бутылку с вином из розовых лепестков, которую несколько лет назад они получили от какого-то неизвестного дяденьки, что купил у них лотерейный билет, выигравший тысячу лир — это был самый крупный выигрыш, какой вообще когда-либо случился по их билетам, и Момик написал тогда крупными буквами на картоне: «В этом киоске на этой неделе билет номер такой-то и такой-то выиграл 1000 израильских лир!!!» — и этот дяденька оказался порядочным человеком, и пришел сказать «спасибо», и принес бутылку вина, действительно, очень красиво с его стороны, но кто у нас вообще пьет такие напитки? — но, с другой стороны, неудобно выбросить, и еще Момик взял баночку простокваши (он может сказать маме, что съел ее), один огурец и одно яйцо, прислушался, что происходит за дверью дедушкиной комнаты, и, убедившись, что дедушка спит и разговаривает во сне сам с собой, вышел из квартиры и запер оба замка, нижний тоже, бегом скатился по ступенькам, прошел под шаткими бетонными опорами навстречу ветру и дождю, изо всех сил толкнул тяжелую скрипящую дверь чулана, набрал полные легкие воздуха: на жизнь и на смерть! — и вошел. И тут же холодный пот выступил у него на лбу и на спине, он прижался к стенке и изо всех сил притиснул кулак к зубам, чтобы не закричать, а закричал только беззвучно самому себе: беги-беги! Беги, потому что оно сожрет тебя! Но нет, он обязан, он ведет борьбу. Какой мерзкий и едкий запах у этого зверя, запах сырости и плесени, запах всех этих животных и их испражнений, и все эти страшные звуки и голоса, которые раздаются в темноте, все шевеления, шелесты, шебаршения, и шепоты, и рычания, и огромный коготь, который царапает и рвет прутья клетки, и крыло, которое медленно-медленно расправляется, и клюв, который со скрипом и щелканьем то открывается, то захлопывается: беги! Но нет, капелька света проникает через малюсенькое оконце, вдобавок задвинутое картоном, и при этом свете глаза начинают потихоньку привыкать к темноте, и тогда можно уже различить, что на полу у противоположной стены сдвинуты несколько деревянных ящиков — не все еще заняты, потому что охота еще продолжается.