Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

— Да, — вздыхает Вассерман, — герр Найгель должен понять, что у созданий тут имеются всякие маленькие капризы, у каждого свои, как говорится, каждый прибыл со своим багажом и своей придумкой, и Хана, ну что? — она еще не может спокойно слышать про младенцев. Ее воспоминания еще слишком свежи — герр Найгель обязан это учесть.

Найгель молчит.

— Но пока мы занимались Ханой, — спохватывается Вассерман, — мы едва не упустили самое главное! Потому что Фрид…

Действительно, Фрид осмелился наконец-то приблизить к себе младенца, прижать этот опасный сверточек к груди и осторожно коснуться кончиками трясущихся пальцев крошечного нежного лобика. Посмотрите: он даже слегка поглаживает светленький пушок на головке. На секунду рука его тревожно замирает над темечком.

— Да, — говорит Найгель, — я знаю — там есть такое местечко — родничок, еще не заросший промежуток между косточками. Я никогда не решался дотронуться до него.

И незаметно для самих себя оба погружаются в беседу об этом родничке на черепе новорожденного младенца, где можно почувствовать…

Найгель:

— Где ты буквально видишь, как дышит мозг. Пульсирует под твоим взглядом…

Вассерман:

— Где дано тебе узреть подлинный корень жизни. Отведать, как исток жизни бьется в подушечках твоих пальцев.

И вспоминает при этом, что читал когда-то об одной птичке, малюсенькой такой птичке, обитающей вблизи Южного полюса (или, может, Северного?). Там было сказано, что, даже если очень осторожно прикоснуться пальцем к ее грудке, сердце бедняжки немедленно перестает биться.

— Не желал бы я держать такую птичку у себя на ладони, герр Найгель.

— Да, — соглашается немец. — Это, должно быть, несколько нервирует.

И вот мы становимся свидетелями того, как происходит знакомство. Врач поднимает младенца в воздух и держит перед глазами. Крошечные ручки протягиваются вперед. Их движения пока случайны, беспорядочны и неосознанны. Разок-другой они невольно натыкаются на широкую лысину, тут же перемещаются к коротко, на военный манер, подстриженным серебристым усам и вдруг словно наливаются жизненной энергией, радостно порхают между двумя унылыми обвислыми щеками, касаются большого покрасневшего носа и тех впадин по его сторонам, за которыми скрываются слезные мешки. Как ни удивительно, с каждой минутой они становятся разумнее, движутся все более плавно и с неспешным любопытством изучают физиономию Фрида. Как будто прогуливаются в саду его жизни. Да, все вокруг затаили дыхание и, потрясенные происходящим, молча наблюдают, как маленькие пальчики останавливаются на бледных онемевших губах и пробуждают в них трепет давно угасшей чувственности. Волшебные письмена проступают на мгновение и тут же исчезают на плоскости этой разрушенной каменоломни — лице Фрида. Доктор издает один из своих самых печальных и горьких стонов.

— Несчастный малыш… — произносит он.

И Найгель вторит ему:

— Нелегко ему будет таким образом начинать жизнь.

Отто тоже бормочет в свою очередь:

— Экая история!..

А Фрид заключает сурово:

— Всякое случается. И не такие еще вещи…

Поскольку Фрид давно уже зарекся чему-либо удивляться, он просто-напросто волевым решением изгоняет из себя всякое удивление и сомнение.

Вассерман:

— Да, в отличие от господина Маркуса, который сделал все возможное для того, чтобы развить в себе особую восприимчивость, распалить и без того горячее сердце и пробудить в своей душе новые, свежие чувства, наш доктор, напротив, приложил немало усилий к тому, чтобы подавить и заглушить все свои эмоции и по возможности вообще искоренить их. Но следует заметить, что не удалось ему сделаться до конца невозмутимым и хладнокровным, и все попытки застыть и окаменеть, полностью устраниться от тени удивления и волнения не принесли ему никакой радости и ни малейшего облегчения. Наоборот: чем старше он становился и чем больше накапливал сокровищ мудрости и жизненного опыта, тем большие усилия приходилось ему прикладывать для того, чтобы придерживаться своего решения.

И вот, поразмыслив немного, Отто объявляет, что младенец на эту ночь останется с Фридом, «а завтра поглядим». Он не обращает внимания на бурные возражения Фрида и вполне резонно напоминает, что «младенец нуждается в наблюдении врача, верно?», после чего позволяет себе удалиться вместе с остальными товарищами, но не раньше, чем отдает Фриду указание изготовить ребенку пеленки из старой простыни и из собственной фуфайки. В этот миг казалось, что в Зале дружбы можно отчетливо слышать, как от каменных стен отражается эхо бешеных ударов — так билось сердце доктора.