Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

Вассерман глубоко вздыхает и умолкает, словно опять ждет подсказки. Даже подмигивает мне:

— Ну, что скажешь, Шлеймеле, — неплохо? Еще помнит старый портной тыкать иглой и гладко строчить свой шов, а?

Но Найгель не прельщается детальным описанием таинственной напасти, свалившейся на героя повести, и не обращает внимания на изысканность стиля Вассермана, его интересуют совсем другие вещи.

— Были ли Фрид и Паула женаты? — спрашивает он, и его указательный палец при этом угрожающе выпрямляется.

Вассерман что-то мямлит, путается и запинается:

— Женаты? То есть… Нет. Вероятнее всего, женаты они не были. Но жили друг с другом как муж с женой — это несомненно! Да, так оно и было. В самом деле, теперь я вспомнил.

— В сорок третьем? — Найгель аж привстает со своего кресла. — Не забывай: она была полькой! А он — один из ваших! Ты сам объяснял мне, что рассказ должен быть убедителен и достоверен прежде всего в мелочах. В любых, даже самых незначительных деталях. «Точность, герр Найгель!» — призывал ты тогда, помнишь?

Вассерман, с колотящимся от страха сердцем, обливаясь холодным потом:

— Помню-то я помню, и еще как помню… Но снова, дабы узнать и постичь все истоки и причины, посоветую тебе запастись терпением…

И мне:

— Кончики ушей моих пылали от стыда, Шлеймеле, и обуял меня прежний, позабытый было страх, что снова приключилась со мной эта рассеянность, ай! — вечная моя беда, проклятие мое. И ведь такие оплошности и ошибки, всякие противоречия и несуразности, подобные этой, случались со мной постоянно от времени до времени в те дни, когда писал я своих «Сынов сердца», и, если бы не Залмансон, который как коршун налетал и вылавливал свою добычу — поддевал любую мою погрешность на кончик своего карандаша, следил неотступно за каждой моей строкой, проверял каждую запятую и всякое слово, постигли бы, не дай Бог, мое сочинение великие непоправимые несчастья. И еще в одной тайне признаюсь я тебе, Шлеймеле: ведь происхождение и удивительное появление Арутюна, милого армянского мальчика, в моей повести, так сказать, и зачатие, и рождение его, и они в основе своей случайны и ошибочны, да… Но довольно об этом сейчас. Вернемся к нашему рассказу.

И вот восседают они себе, Отто и Фрид, трапезничают в задней части Зала дружбы при парафиновой свече и играют в любимую свою игру, в шахматы.

— Как прежде, а? — благодушно рычит Найгель, и взгляд его слегка смягчается и теплеет.

— В самом деле так, герр Найгель. И Фрид, как в былые годы, продолжает выигрывать. Как встарь, так и теперь.

Вассерман подробно описывает, как доктор, Фрид то есть, аккуратно отмечает галочкой каждый новый выигрыш, так что под его именем на промасленной бумаге выстроилась уже длинная колонка побед. А колонка Отто совершенно пуста, не стоит в ней даже одной утешительной галочки. А ведь это Отто, именно Отто, настаивал, чтобы записывать результаты всех игр, и доктор, который догадывался, отчего и зачем, делает теперь вид, будто эти легкие, шутейные победы в самом деле доставляют ему удовольствие. Оба они как будто и не вспомнили о годовщине смерти Паулы, не обмолвились ни словом об этой печальной дате, хотя, без сомнения, беспрерывно думают о своей сестре и возлюбленной. Но по прошествии какого-то времени молчание становится невыносимым даже для таких великих молчальников, как они. Слегка откашлявшись и потупившись, Отто произносит тихим, едва слышным голосом:

— Напрасно ты истязаешь себя…

И принимается уверять, что Паула любила Фрида таким, как он есть, и что ему абсолютно не о чем жалеть: ведь были же у них чудесные минуты и настоящая дружба, может, даже любовь…

Вассерман:

— Ах, наш Фрид не ответил ему ни слова: ничего и ни полничего не ответил… Лицо его сделалось словно запечатанное печатью, как будто даже не расслышал он сказанного, только рука передвинула машинально черного короля к белой королеве, и повисла, и задержалась над ними, и щека начала дергаться от тика.

Тогда поднял Отто свои голубые глаза на Фрида. И вот, известное дело: чудесное влияние оказало это на доктора, поскольку, как мы знаем, Отто и Паула, ведь брат и сестра они были, и глаза Отто в точности такие же голубые и прозрачные, как глаза Паулы, и тот же самый лучезарный приветливый взгляд источают они, и время от времени, когда чувствует доктор невыносимую грусть в груди своей, которая едва не душит и не убивает его — еще мгновение, и, не дай Бог, пропал, — подходит он, и кладет руку на плечо крепыша Отто, и заглядывает со своей высоты ему в глаза. И тогда происходит чудо: подлинную милость оказывает ему этот взгляд, растворяется Отто и исчезает, как истинный великодушный и благородный волшебник уступает свое место Пауле и позволяет Фриду на мгновение объединиться с возлюбленной.