Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

А что же Найгель? Найгель о своем:

— Слушай, Вассерман. Скажу тебе откровенно. Я нуждаюсь тут в разрядке, в каком-то развлечении. В чем-то таком, что позволило бы мне хоть ненадолго отвлечься от непрерывных мыслей о работе.

Вассерман, еле слышно:

— Разве нету тут, ваша честь, ну… какого-нибудь клуба для господ офицеров?

Найгель, с гордостью:

— Перед тобой находится немец, который не любит пива! Я вообще не вайндойчер, и не бирдойчер, и не шнапсдойчер. И тем не менее мне необходимо как-то немного… передохнуть после работы. Поэтому я решил: каждый вечер ты будешь приходить сюда и сидеть со мной. Недолго — полчаса или час, просто сидеть и рассказывать.

Вассерман, едва сдерживаясь, чтобы не завыть от отчаянья в голос:

— Но о чем, господин комендант?!

— Я не знаю, — усмехается Найгель угрюмой, холодной усмешкой. — Но ты, конечно, придумаешь что-нибудь хорошенькое. Я не сомневаюсь. Я ведь не могу указать тебе, что и как сочинять, верно? Ты видишь? Есть такие вещи, в которых даже я не властен — не могу отдать приказа относительно содержания и направления твоего рассказа. — Похоже, что эта мысль только теперь пришла ему в голову и весьма забавляет его.

Аншел Вассерман, готовый уже грохнуться в обморок, предлагает Найгелю компромисс:

— Я перескажу господину коменданту мои старые истории.

Невинная эта хитрость отвергается с презрением. В своем безвыходном положении Вассерман пытается соблазнить Найгеля новым проектом, по правде говоря, достаточно безнадежным:

— А, я знаю: я расскажу господину коменданту сказки Гауфа. Настоящая Шахерезада. Что там сравнивать — какие сюжеты! Ужас как забавно. Вот, это действительно будет хорошо! «Халиф и цапля». «Маленький Мук». Ай, ваша честь получит большое удовольствие!

Но Найгелю не составляет труда раскусить эти наивные уловки, с прямотой истинного вояки он объявляет:

— Перестань, Вассерман, дурить — я желаю получать только свежий товар.

На время в комнате устанавливается тишина. Мы оба, и я, и Найгель, полагаем, что Вассерман подыскивает подходящую формулировку, чтобы облечь в нее свое согласие. Ведь не может же он не понимать, что все равно никуда не денется — так или иначе узник обязан подчиниться воле всемогущего владыки. Однако он вновь удивляет нас и провозглашает, что весьма благодарен господину коменданту за его любезное обращение и столь щедрое предложение, но…

— Невозможно, ваша честь, проводить аналогию между мной и той, настоящей Шахерезадой, и я вам скажу почему: по той лишь единственной причине, что милая эта женщина весьма жаждала жить, оттого и рассказывала этому головорезу, злодею этому, султану, свои удивительные сказки, а я как раз наоборот весьма желаю умереть — не приведи Господь нам такое услышать!

Найгель смотрит на него долгим тяжелым взглядом, трет ладонью подбородок и, наконец, произносит тихим, но исполненным непреклонной решимости голосом:

— Что ты воображаешь о себе, старый хрыч? В твоем положении… Ты получил неповторимое, невиданное предложение, самое лучшее, какое вообще может сегодня прозвучать на всех просторах великого Рейха! — Он колеблется еще минуту и наконец бросает в пространство комнаты: — Хорошо, я готов пойти на то, чтобы каждый вечер, после того как ты закончишь рассказывать мне очередную главу из твоей повести, попытаться еще раз убить тебя. Один выстрел в голову. Это будет твоя премия. Как у той Шахерезады, только наоборот. Если ты непременно хочешь умереть, я согласен каждый вечер стрелять в тебя. Разумеется, при условии, что твоя история мне понравится. Ведь не может быть, чтобы день за днем непременно происходила… эта осечка, назовем это так. Надо полагать, в какой-нибудь из этих разов нам удастся перехитрить судьбу, верно? — Он победоносно откидывается в своем кресле, смотрит на Вассермана все тем же холодным взыскательным взглядом и позволяет обессилевшему писателю оценить новую, весьма перспективную идею. Капитулировать наконец, рухнуть под тяжестью всех обстоятельств и неопровержимых доводов.

Смелость и нетривиальность его мышления вызывает у меня, признаться, удивление и какое-то нездоровое воодушевление, профессиональное любопытство, что ли, может быть, даже нечто большее. Хотя Вассерман, с некоторой, надо сказать, недостойной его мелочностью, вообще не желает видеть привлекательной стороны хитроумного плана, сулящего неожиданный поворот сюжета, он усматривает в предложении Найгеля одно только злодейство и бесстыдство. Он возмущен и весь кипит и клокочет: