Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

— Имя! — требует Найгель.

— Аншел Вассерман, ваша честь.

— Возраст!

— Возраст? А… Должно быть… Я полагаю… Около шестидесяти, надо думать. Да, пожалуй что, шестьдесят… Что-нибудь такое…

— К кому ты приписан?

— Приписан?

— Кому ты принадлежишь?

— А… Кайзлеру, коменданту Нижнего лагеря господину Кайзлеру.

— Чем занимаешься?

— Я? Ах да… Ну, чем… Можно так выразиться, ваша милость, что все это время я проживал с дантистами. Ну, этими, которые снимали золотые коронки у покойников. Да. Ну, а сам-то я, в общем, не был дантистом. Хм-м… Да, не был…

Найгель сверлит его раздраженным непонимающим взглядом:

— Не был?

Вассерман, с какой-то странной застенчивостью:

— Не был, ваша честь. Нет, даже не помогал…

— Чем же ты в таком случае был, черт тебя подери?

— Я? Ну, чем уж я там таким особенным был?.. Шайсмайстером я там был, да. Вот так…

Найгель невольно отодвигается от него и брезгливо морщит нос. А дедушка поясняет слабеющим и заплетающимся от страха языком:

— Но господин комендант Кайзлер, по великой милости своей, разрешил мне раз в неделю мыться, да, ваша честь, даже щелок и мыло выдавал мне по великой доброте своей, ей-богу, выдавал, его благородие, то есть господин Кайзлер, да… Чтобы не чувствовались нехорошие запахи.

Немец презрительно усмехается. Вернее, усмехается у него один только рот, глаза остаются совершенно неподвижными и холодными.

— Интересно… Шайсмайстер… Надо же — именно шайсмайстер!.. Именно говночист не способен умереть… Признаться, это нечто такое, о чем мне еще не доводилось слыхивать… Ха, а может, мы тут открыли поразительные, неведомые ранее свойства дерьма?

Все правильно, значит, мой дедушка Аншел действительно был надзирателем за отхожими местами в Нижнем лагере, ответственным за их четкое функционирование. Бейла, да будет память ее благословенна, бывало, говорила про такие вещи: « А ихес, ихус — семейные связи и знатное происхождение».

У Найгеля возникает некий план, но он еще не вполне уверен. Это чувствуется по его голосу.

— А если… Если, например… Мы привяжем тебя к четырем грузовикам… И двинем их в четыре разные стороны…

Маленький печальный еврей недоверчиво покачивает головой и остужает его пыл трезвым предположением:

— Весьма опасаюсь, господин комендант, что в таком случае вы получите на свою голову эти самые четыре грузовика с серьезными повреждениями.

— И в этом, разумеется, никто тут не заинтересован, — произносят они оба одновременно и, будто сговорившись, по-польски.

Удивительной серьезностью отличается этот нелепый диалог. На минуту их взгляды встречаются, и они с интересом изучают друг друга. Как видно, какое-то давнее суеверие, наследие мрачного средневековья, или просто ребяческий страх перед необъяснимым явлением заставляют Найгеля ухватиться за край рукава, украшенного величественной эмблемой человеческого черепа. Я догадываюсь, что так делали в той деревне, где он родился, пытаясь уберечь себя от сглаза и от порчи. Есть такое поверье, что собеседникам грозят неведомые бедствия, если они оба разом произносят одно и то же слово. Но может, немец старается защититься от иной, гораздо худшей опасности — не знаю, о Найгеле я знаю слишком мало. Это ради дедушки Аншела я вошел в Белую комнату. На разгадывание прочих загадок у меня нет сил.

Найгель заносит что-то в свою черную записную книжицу, а Вассерман замечает вдруг, что на столе немца стоит, оборотной стороной к нему, Вассерману, фотография в красивой рамочке.

Он бормочет мне:

— Разумеется, я пустился в догадки, кто это там запечатлен? Что за счастливчик изображен на этом портрете — какая-нибудь ласковая к нему полячка? Или папа-мама его любезные? Или, может, уж не побоимся сказать, сам сиятельный мазила из Линца собственной персоной? Чтобы у Исава имелись дети, такого я, честно признаться, тогда не подумал, ей-богу, не представлял себе, что у него… Чтоб мне так жить…

Теперь — ведь должно же это наконец случиться! — Найгель вдруг припоминает что-то:

— Как ты сказал? Вассерман? Хм-м… Вассерман… — Он листает свою книжицу, и равнодушный взор его задерживается на имени, только что записанном там. — Странно… Как будто знакомая фамилия… Где-то я ее слышал… Определенно слышал… А впрочем, чего там — все вы либо Вассерманы, либо Перельманы, либо Зильберманы! Скажи мне, не бывал ли ты случайно в… Нет, ерунда… Глупости!

Конечно, глупости! Но перед немцем стоит старик, тощее изможденное лицо которого озаряется вдруг радостной улыбкой. Будто пьяная оранжевая луна заглянула внезапно в комнату и осветила ее дивным светом.