Туве Янссон - Путешествие налегке

Гостей Лучо принимает спокойно, как будто без лишних эмоций.

И все же он встречает каждого так, словно уверен в том, что никакая другая встреча в этой земной юдоли не принесла бы ему большей радости. Лучо ненароком подбирает слова, уместные разве что на театральной сцене, и мы полагаем, что это некий лексический феномен, ведь в глубине своей души он именно это и предполагал. Лучо производит впечатление человека, который в любой миг может разразиться дифирамбами или обнять собеседника, другими словами, перейти к преувеличениям. Это заставляет нас нервничать и говорить слишком откровенно, используя прилагательные в высоком стиле, непохожие на обычные условные выражения.

Лучо постоянно мерзнет, и в его квартире полно нагревательных приборов. Он купил себе большую шапку из волчьего меха и смешит нас, опуская уши от холода и ворча. Мы всякий раз хохочем. Нередко он проделывает это, появляясь в гостях и на вечеринках, где чаще всего скучает. Лучо, строго говоря, ничего не пьет, ну разве немного столового вина. Несмотря на свою природную, так сказать, меланхолию, Лучо бывает веселым и может даже стать шумным, когда что-то по-настоящему развлекает его. Само собой разумеется, мы рассказываем ему анекдоты (никогда о сексе); сплошное удовольствие — наблюдать за его напряженным, преисполненным ожидания лицом и его неудержимой радостью вслед за удачной развязкой.

— Как можно запомнить столько смешных историй! — восклицает он.

Сам Лучо анекдотов не рассказывает; как я теперь понимаю, он никогда ничего не рассказывал без предварительных размышлений и комментариев.

Его напряженное внимание к жизни куда меньше касается людей, нежели окружающих их вещей и явлений. Я говорю о тех случаях, когда беседа перескакивает, например, на историю, или на мебель эпохи античности, политику, религию, или — почему бы и нет — на искусство садоводства в XVII веке, промысел глубоководных рыб, да на что хотите! Тогда он с благодарностью и энтузиазмом вступает в дискуссию. Но сам он никогда не заводит беседы на подобные темы. Он ждет! Лучо напоминает мне притаившуюся в ожидании собаку, терпеливую, бдительную… и вот — палку бросают, и собака, охваченная дикой радостью, со всех ног кидается подать ее хозяину.

Я завидовал Лучо, его удивительной любознательности и энтузиазму, которые ему посчастливилось сохранить в его возрасте, но порой его наивное удивление окружающим миром не знало границ. Он никак не мог привыкнуть к тому, что люди летают на Луну.

— Ты можешь это понять? — спрашивает он, понижая голос. — Они там гуляют, на Луне! — говорит он почти шепотом. — Они берут оттуда камни домой на Землю.

Его лицо застыло от удивления и восхищения — он наклоняется вперед и дотрагивается до моего колена, и в редком порыве доверия рассказывает о том, как стоял на склоне Колодезной горы в ожидании зимы, когда русские отправили собаку Лайку в мировое пространство.

— Я видел, как это произошло, — тихо произнес он. — Было больше двадцати градусов, и люди стояли, словно черные изваяния в снегу, один к одному, и все ждали, и увидели, как это происходило. Было не очень светло, и медленно-медленно, высоко над землей, мимо них, пролегла длинная-длинная кривая. Это было чудо!

Он таращит глаза и втягивает губы и неотрывно смотрит на меня так, словно поведал величайшую тайну. Или он может, например, сказать:

— Ты думал, как поразительно то, что каждую весну все начинает расти вновь? Новые зеленые листья появляются именно там, где и раньше.

Не стоит заблуждаться, Лучо при всем при этом совсем не наивен, он очень интеллигентен и может в самом деле выказывать критическую остроту суждений. Возможно, все дело в его необычайной способности удивляться. Порой, когда поздно вечером звонит телефон и он смущенно отсутствующим взглядом смотрит на свой аппарат, могу поклясться, что его вовсе не интересует, кто звонит ему так поздно, он попросту удивляется тому чудесному явлению, что телефон вообще звонит и передает чьи-то слова.

Иногда мне вдруг приходило в голову, что стоило бы опасаться за Лучо, побеспокоиться о нем лишний раз. И при этом я был уверен, что никому из нас не жилось так легко и весело, как ему. Его непосредственность, если можно это так назвать, была абсолютно органична, поэтому он не мог воспользоваться ею, чтобы добиться чего-то или избежать или чтобы произвести впечатление; ее воспринимали как шарм.

Трудно описать Лучо теперь — задним числом. Единственное, что не идет у меня из головы, — он никогда не говорил об Италии. Почему он этого не делал? Возможно, надо было бы попросить его рассказать что-нибудь о его стране.