Марина Королёва - Верещагин

В следующие три дня я дописал «Верещагина».

Это было странное чувство. Я был пуст внутри, совершенно пуст: ни звука, ни мысли. Музыки не стало. Двигаться не хотелось. Я лежал на своем топчанчике, воздух вокруг покачивался. Болело слева, в груди, болели руки, голова. Дважды заходила жена, спрашивала, как я. Отвечать я не мог, только морщился. Стало не хватать воздуха.

Потом пришел наш Доктор.

— Что же вы так, Профессор, как пещерный человек, ей-богу. Почему раньше не позвонили?

Он мерил мне давление, слушал сердце своим стетоскопом, который всегда носил с собой, качал головой:

— В больницу надо.

— Нет.

— А если это инфаркт, черт вас возьми?! — он почти заорал на меня.

— Нет, не поеду. Живым я им не дамся.

— Им — это кому?

— Ну, вам не дамся. Вам, докторам.

Он первый раз улыбнулся — и стал куда-то звонить. Через какое-то время приехали люди с небольшим чемоданчиком, оказалось — «скорая», снимать кардиограмму. Я поймал себя на том, что с интересом смотрю на кусок бумажной ленты, который вылезал из этого чемоданчика. Что там можно было увидеть — как она бежит по перрону в метро? как закрываются передо мной двери вагона? как я бреду по темной улице с бутылкой коньяка и кучей денег? как я, разрывая нотную бумагу, пытаюсь записать финал «Верещагина»? и как я люблю ее, чтоб мне провалиться с этой любовью?!

Врачи, двое небритых усталых мужиков в белых халатах, сказали что-то Доктору, он пошел их проводить и вернулся ко мне.

— Молитесь, что обошлось, Профессор, нет у вас инфаркта.

— Я же говорил, не дамся.

— Но будет! — опять заорал он. — Будет инфаркт, если вы еще раз выпьете бутылку коньяку в один присест, да еще на улице!

Я даже улыбнуться не мог.

— Доктор, вот вы всё знаете: что это, когда не хватает воздуха и давит сердце?

— Стенокардия у вас, Профессор. Неудивительно с вашим образом жизни.

Он сел рядом, на стул, взял мою руку и, глядя на свои часы, стал считать пульс.

— Доктор, вы умирали когда-нибудь от любви? — спросил я вдруг. Еще секунду назад я не знал, что спрошу его об этом. Собственно, это и вопросом-то не было.

Он вернул мне мою руку, посмотрел на меня внимательно.

— Знаете, я так и подумал, — сказал он. — Не поверите, но так я и подумал.

Я не стал переспрашивать, о чем он подумал.

— Она замечательная девушка, — проговорил Доктор.

— Вы о ком?

— Она замечательная девушка, — повторил он задумчиво. — Я понимаю вас.

Я не хотел об этом говорить, не мог и не хотел. Он увидел это.

— Вы спросили про меня, Профессор. Нет, никогда. Я хотел бы, — он улыбнулся. — Я видел столько раз, как люди умирают. Но если от чего и хотел бы умереть сам, так это от любви.

Доктор велел мне пока не вставать, написал на бумажке, что купить в аптеке, отдал записку жене, о чем-то они там поговорили в коридоре, я не вслушивался. И он ушел.

Я все-таки встал, добрел до рояля, увидел раскиданные повсюду нотные листы и убедился: да, я дописал Кончерто гроссо. Я дописал «Верещагина». Но все это не имело теперь никакого значения.

Остаток лета я провел за обработкой партитуры. В сентябре началась консерватория, я был этому только рад: все, что занимало мое время, было мне сейчас на руку. Я брал дополнительную нагрузку, назначал дополнительные занятия, соглашался заниматься с учениками заболевших коллег.

— Зачем тебе это? — жена смотрела на меня с удивлением, раньше я таким рвением не отличался. К тому же платили за это копейки.

— Оставь, надо, — говорил я.

Или ничего не говорил, отмалчивался.

— Знаешь, все-таки ты чудовище, — сказала она однажды, в точности повторив то, что говорила уже когда-то, давно.

Она была права. Я и не возражал.

Поздней осенью, в один из дней, когда дождь безнадежно барабанил в окна, заливая набережную потоками воды, а небо было одного цвета с рекой, я не сдержался и нарушил запрет. Я позвонил ей. Вообще-то я собирался сразу положить трубку, как только услышу ее голос, но он был такой живой, такой родной и свежий, что я не смог.

— Здравствуй, родной мой.

Там помолчали. Я боялся, она бросит трубку, но она вдруг ответила:

— Здравствуйте, Профессор.

Она и раньше, бывало, переходила со мной на «вы» — обычно когда подсмеивалась надо мной, — так что меня это совсем не удивило. Я спросил, как у нее дела. Она отвечала односложно, но спокойно и ровно. Я помнил, что она на работе, это было нормально. И вообще — мне было все равно, что она говорит, я не слышал слов, я слышал голос, мне было достаточно, недаром же я композитор.