Светлана Петрова - Кавказский гамбит

Он рванулся к двери и стремглав побежал домой.

Капа, грязная и потная, сгорбившись сидела на кухне, даже не сняв рабочего платья. Мешки с капустой валялись тут же. Панюшкин понял, что врать не имеет смысла. Нюх у жены, как у спаниеля, сразу учует спиртное. Да и не умел Васька врать, а сочинить с ходу какую-нибудь небылицу было для него задачей непосильной.

Он покаянно произнес:

— Прости. Забыл.

Эти слова казалось завели в обессилевшей Капе какой-то внутренний мотор. Она вскочила и стала бешено колотить мужа в грудь, по голове, рыдая и захлебываясь словами. Потом заставила его присесть, взвалила на него торбы с капустой, всунула в руки сумки и с криком начала кругами гонять по квартире. Чувство вины, унижение, жалость к жене — все перемешалось в Васькиной душе, выдавив скупые слезы, увидев которые Капа не смягчилась, а, напротив, разъярилась еще больше.

— Вот, вот, черт узкоглазый! Тяжело? Не жмурься! Не жмурься, тебе говорю! Открой свои бесстыжие зенки! Глянь на меня — мне-то каково таскать? Я одна деньги зарабатываю, а ты — пустышка!

Именно в этот момент Василий твердо решил, что заговорит с Зиной.

Родители Серопа Айдиняна счастливо избежали турецкой резни в 1915 году и переселились на русский Кавказ. Армяне получили землю и начали выращивать виноград, давить вино. Хорошо жили до самой Отечественной войны, когда Серопа призвали в армию и послали на передовую. Но и тут, можно сказать, повезло: вернулся он домой с победой, хотя без правой руки. Жена Ашхен страшно обрадовалась — могли ведь вообще убить, соседки по бараку вместо мужей спят с похоронками. А что значит одна рука, если любишь человека целиком?

Маленького сынишку Ашхен в лихое время не сберегла, зато теперь родила сразу двух близняшек. Муж устроился ночным сторожем на склад, а днем за девочками приглядывал. Ашхен тоже улыбнулась удача — взяли хлеборезкой на санаторную кухню. Раскрошившиеся куски, обломившиеся корки, недоеденные остатки супа и гарнира ей перепадали. Однажды повар пролил на стол для овощей немного подсолнечного масла — темного, горьковато-душистого, не то что нынешнее — безвкусное и почти бесцветное. Ашхен аккуратно сгребла его горстью в блюдце и отнесла домой, чтобы дочки попробовали. Вскоре карточки отменили, жизнь налаживаться стала, дороги и дома стали строить. У Серопа появилась мечта — переехать из подмытого наводнениями барака в новую квартиру. Большая мечта, почти несбыточная — много людей еще хуже жили.

Изредка мать водила двойняшек в церковь, которую открыли во время войны, хотя и не в собственном помещении, занятом телефонной станцией, а рядом, в подвале. На тех, кто не скрывал, что больше надеется на Бога, чем на советскую власть, смотрели косо, но Ашхен никого не боялась — и по складу характера, и потому, что взять у нее, кроме жизней близких, было нечего. Вот их жизнями она за свое скупое счастье и расплатилась. Серопа убили бандиты, которые пришли грабить склад. Ему бы тихо сидеть, а он кричать начал, на подмогу звать, вот и убили. Теперь сестры, которым исполнилось уже по пять лет, целыми днями играли вдвоем в ожидании, когда мать принесет из санатория поесть. Спали валетом на узкой железной кровати и обе в один день заболели корью. Особенно плоха была Зина. «Не жилица», — качали головами сердобольные соседки.

Однажды во двор зашла чужая женщина с темным лицом, в грязном цветастом платье. Села на колоду, попросила воды и рубль.

— Нет ни копейки, — ответила Ашхен. — А если бы были, тебе не дала. Детей одна поднимаю. Теперь еще болеют. Воды выпей, не жалко.

Хмуро глядя в стакан, женщина сказала:

— Дочка твоя, Татевик, скоро помрет.

Мать схватилась за сердце, и губы у нее задрожали.

— Уже и имя вызнала? Врушка цыганская! Ручку позолотить нечем — вот и пугаешь! Врач обещала — скоро выздоровеет!

Женщина зло блеснула черными глазами.

— Я не цыганка, а сербиянка и много чего знаю. Знаю, что род твой на тебе закончится!

Непрошеная вещунья тряхнула пыльными юбками и ушла, даже не напившись. Ашхен погрозила ей вслед кулаком и забыла — как истинная христианка она не признавала гадалок. Через неделю слабенькая Зина выздоровела, а Татевик неожиданно умерла ночью от менингита. Вдова повязала ей голову платочком, воткнула в руки свечу и ушла на работу. Весь день Зина просидела у окна, боясь взглянуть в сторону мертвой сестры. Вечером Ашхен принесла кастрюльку рассольника — серого отвара из перловки, в котором плавали куски соленых огурцов с крупными белыми семечками. Мать и дочь поели и легли спать — утром надо было идти на кладбище, хоронить Татевик. Зашитое в старую простыню худенькое тельце всю дорогу мать несла на руках — заплатить за гроб и машину было нечем.