Георгий Гратт - Скажи мне, мама, до...

— На войне не бывает демократии, — перебил его Алик, — и права здесь вовсе ни при чем.

— Но воюем-то мы — не он, — не сдавался Ганс. — Лично ему войны никто не объявлял!

— Может быть, он так и думает, — вздохнул Алик. — Может, и все вы так думаете, — обвел он долгим тяжелым взглядом лица друзей и, неожиданно понизив голос, произнес: — Так вынужден вас огорчить — война объявлена всем.

Было в его голосе, в самих его интонациях нечто, не терпящее возражений, нечто такое, что заставило друзей растерянно переглянуться в поисках ответа. И не найдя друг в друге поддержки, не сумев ответить на этот не заданный вопрос, они невольно воззрились на Алика. А тот, словно желая еще более усилить эффект, — будто философия и впрямь способна давать ответы на все вопросы жизни — нарочито сдержанно произнес:

— За прошлое надо платить.

Новый день складывался для Голованова вполне удачно. Не успел он выйти на улицу, как невдалеке от своего временного пристанища наткнулся на ремонтную бригаду, возившуюся возле канализационного люка. Повинуясь актерскому чутью, а скорее даже этакому беззастенчивому фиглярству, Голованов подошел к мужику в оранжевой безрукавке.

— Слышь, земляк, одолжи спецовку, а? — дружелюбно улыбнулся он. — Мне свою телку попугать…

— Что значит одолжи? — уставился на него тот. — Эт-те, бля, не казаки-разбойники. Я тут на работе, между прочим.

— Ну, продай, что ли? Сколько за нее хочешь?

— Ладно, давай на бутылку, — согласился мужик, и сделка состоялась.

Таким образом, ровно в половине одиннадцатого стариковская пятиэтажка радушно распахнула свои бронированные двери перед новоявленным сантехником. Голованов устроился на подоконнике в пролете между вторым и третьим этажами, развернул перед собой газету с кроссвордами, и, собственно, на этом первая фаза операции была успешно завершена.

От коллег по отряду Голованов выгодно отличался своей изумительной непредсказуемостью. Он и сам не знал, какую роль подберет ему назавтра судьба, и играл, что называется, с листа. И если сегодня кто-то признал в нем сантехника, то в другой раз мог с удивлением обнаружить в его лице зубного врача или путевого обходчика — все зависело от обстоятельств. Голованов не повторялся. Служба не заглушила в нем актерского дарования, а, скорее, наоборот, усилила его, подняла на новую, недосягаемую высоту. И все же где-то в глубине души мечтал он о настоящей сцене и, чего греха таить, — о признании и известности. Пусть нынче такие времена, что артисту не прожить, но это ж не навсегда, придет же другое время. А если и нет, что с того? Свет клином не сошелся на матушке-отчизне. Можно и в Америку рвануть, сколотить труппу… Вон сколько наших осело на Брайтоне, соскучившихся по родным берегам, по утраченной родине! Им только тему подкинь — валом повалят! А тем у него в запасе было, хоть отбавляй. Время от времени он даже записывал что-то такое, неведомое самому, исполненное некоего глубинного смысла:

И виделись ему бескрайние просторы полей с редкими брошенными деревнями, обветшалые избы, заколоченные глазницы окон. И чуть ли не Блок угадывался в пахнущих полынью строках:

Голованов верил, что пройдет каких-нибудь года два-три и накопленных денег вполне хватит, чтобы начать самостоятельное плавание, новую, не зависимую ни от кого жизнь. В самых радужных снах видел он свой новый театр, залитый морем огней, в сверкающих лазерных декорациях, чем-то неуловимо похожий на буффонаду Маяковского, и в этих снах был Голованов счастлив.

Но сегодня ему было не до мечтаний. Сегодня он весь был — как сжатая пружина, как взведенный курок, когда уже и предохранитель снят, и патрон дослан в патронник, и осталось лишь одно, последнее… Впрочем, внешне это никак не выражалось — любой проходящий мимо ничего бы такого в нем не заметил. Разве что подумал бы: «Вот, опять у кого-то авария. Значит, будут чинить, воду перекроют…» и чертыхнулся бы в душе на эти неприятные обстоятельства и пошел бы себе дальше.