Ба Цзинь - Избранное

Прочитав свою урезанную статью, я долго не мог вымолвить ни слова, я оцепенел, будто позволил, чтобы мне дали пощечину. Прошло уже пятьдесят с лишним лет с тех пор, как мой первый роман встретился с читателем. Так неужели со мной можно поступать, как со школьником, не способным ответить за собственное сочинение?

То, что проделали с моей статьей, не заставит меня замолчать. Разве Учитель Лу Синь не дал нам прекрасный образец для подражания? Я буду продолжать публиковать свои «Думы». С декабря 1978 г. по сентябрь 1981 г. прошло почти три года, за это время «Дагунбао» поместила на своих страницах почти семьдесят две мои «думы». Мой «немощный крик» нашел отклик, который придал мне вдохновения, главным образом благодаря поддержке читателей. Я благодарен всем, ' кто проявил великодушие в отношении меня (в том числе и редактору «Дагунбао»).

Мои «Думы» подобны птице. Птице даны крылья, чтобы летать. Мне вспоминается Сокол из ранних рассказов Горького, «с разбитой грудью, в крови на перьях», он не мог больше подняться в небо, и тогда он подошел к краю ущелья, расправил крылья и канул в море. Горький, славя Сокола, писал: «Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером».

Я часто слушаю «Песнь о Соколе».

Думаю, что, когда я не смогу летать, я тоже «кану в море».

Конец ноября (Не публиковалось.)

Перевод Т. Никитиной

Давно был опубликован 71-й фрагмент «Дум», потом его еще раз напечатали пекинские газеты. А несколько дней назад ко мне пришел один из приятелей, мы сидели, беседовали. Вдруг он вынул этот мой рассказ и начал говорить, что его участие в собрании критики и борьбы, о котором в нем идет речь, было чистым недоразумением, что текст выступления обсуждали и составляли три человека, два из них не захотели выступать и вынудили его подняться на трибуну. Он говорил также, что ему было очень тяжело видеть, как я плачу.

Приятель мой — очень интеллигентный, порядочный человек. Когда я был на перевоспитании трудом в «Школе кадров», мне часто приходилось слышать, как цзаофани исподтишка судачат о нем, передразнивая его манеру речи. В университетские годы он писал стихи, после учебы в Европе вернулся на родину, занялся литературной критикой.

Во время «великой культурной революции» его положение было весьма скверным. Какое-то время он был «отстранен от дел», потом на какое-то время его «реабилитировали» или «полуреабилитировали», а в какой-то момент до меня дошли слухи, что его собираются «влить в руководящее звено». Словом, метаморфозы были столь стремительными, что легко было запутаться. Теперь все давно миновало, он мало изменился и для меня по-прежнему оставался все тем же интеллигентным, порядочным человеком.

Я никак не мог сообразить, о чем они говорят. Потом вспомнил: в том рассказе я упоминал о собрании критики и борьбы, которое было организовано в Шанхайском цирке в октябре 1967 г., но упоминал очень вскользь, не рассказывая о ходе собрания и ни словом не обмолвившись, кто там выступал с трибуны с обличительной речью и кто первым выкрикивал лозунги. Не только тогда, но и теперь, сидя напротив него, я не мог представить себе, чтобы он подвергал меня критике и борьбе, ну никак не мог. Я искренне сказал ему, что не следует возводить на себя напраслину. И еще сказал, что хотя я в то время был крайне унижен, с трудом выдавливал из себя слова, но плакать я никогда не плакал.

Он моложе меня, память у него лучше, и вполне возможно, что он не поверил моим словам и поэтому продолжал объяснять что-то. Я понимаю его. Чтобы успокоить его, я потратил немало слов. Я изо всех сил старался припомнить события того времени. Мне не раз доводилось присутствовать на митингах критики и борьбы в Шанхайском цирке, причем дважды в качестве главной мишени, сначала на первом общегородском митинге, а в следующий раз — на телевизионном, когда во всех имеющих к этому отношение учреждениях и организациях смотрели эту передачу, при этом работников, которым была отведена роль объектов борьбы, в знак наказания ставили по обеим сторонам от телевизора. И раз я до сих пор не могу вспомнить, на каком же из митингов выступал мой приятель, это говорит лишь о том, что его слова не задели меня. Я был «нечистью», которая «закалилась в борьбе», каждый имел право вцепиться в меня и критиковать, не мог же я запомнить всех, кто «поучал» меня на этих митингах. Но те два митинга мне трудно забыть, поскольку все происходившее на них было мне впервой, у меня еще не было опыта, внутреннее напряжение было огромным.