Всеволод Бернштейн - Эль-Ниньо

Пахуля поблагодарил, посмотрел на боцмана и залпом осушил стакан. Он вытер губы, поблагодарил и сказал, уже серьезно:

— С самого вала обрезать невозможно. Там намотало плотно, комком, в несколько рядов.

Горобец помрачнел. Это были плохие новости.

— Это самое… спасибо тебе, — он торопливо и как-то неловко пожал Пахуле руку, развернулся и ушел.

В этот момент в борт тяжело ударила волна, всех стоявших на палубе окатило холодными брызгами. Океан напомнил о себе. Он заставил нас втянуть головы в плечи и посмотреть в ту сторону горизонта, где черной стеной начинали собираться тучи.

Когда я рассказал о том, что случилось, подвахтенным в рыбцехе, Фиш в воцарившейся тишине мрачно подвел итог:

— Отрыбачили. Потянут нас теперь за ноздрю в Кальяо. Неделю туда, неделю обратно, недельку там. Пока обернемся, как раз пора уже будет сматывать удочки и подводить итоги. А какие мы с вами итоги можем подвести, товарищи рыбаки: план не выполнили — раз, аварию допустили — два; мало того, что сами время потеряли, еще и судно пароходства с промысла сняли, чтобы нас, грешных, в Кальяо оттащить, это три. За такой кредит с дебетом знаете, что полагается?

— Горобцу кранты, — злорадно произнес реф Саша. — Устроят ему электрификацию всей страны.

— Ты о себе подумай! — осек его Валера. — Что тебе твоя жена устроит, когда узнает, сколько ты за рейс заработал.

Саша ответил коротким безадресным ругательством, взял уложенный поддон и потащил в холодильник.

Следующим, что на «Эклиптике» вышло из строя вслед за машиной, было время. Обыкновенное время — секунды, минуты, часы. До аварии оно, как обычно, отмеряло дни и ночи, вахты и подвахты; когда уловы были небольшими, тянулось медленно, когда хвостов ловилось много, время ускорялось, но не сильно, просто бежало чуть веселей, как сытая кобылка в хорошем настроении. После того, как двигатель встал, привычный распорядок жизни нарушился, вахты и подвахты потеряли свой изначальный смысл, часы и минуты тоже оказались ничего не значащими. Наверное, именно тогда Шутов и придумал свою теорию мыльных пузырей. А мне казалось, что время измерялось надеждами. Мы жили от одной надежды к другой. Надежды были большими и маленькими, они надувались и лопались, как мыльные пузыри. Например, огромный пузырь надежды надулся, пока мы ждали новую распечатку с прогнозом погоды. Мы надеялись, что циклон, который шел с юго-востока, обойдет нас стороной. Все вдруг стали страшно интересоваться циклонами, что это такое, как они движутся. Я рассказал все, что помнил из институтских лекций, камбузнику Миткееву, и Фишу, и еще кому-то. Потом пришла распечатка, циклон был совсем близко. Если наложить эту распечатку на две предыдущих, становилось видно, что мы находимся прямо на его пути. Пузырь лопнул, наступила пустота и безвременье. Я лежал в каюте на своей койке, уткнувшись головой в подушку. Делать было больше нечего, только лежать и ждать неизвестно чего. В желудке поселилась тоска, холодная и склизкая, как дохлая рыба — первый признак надвигающейся морской болезни. Если она начнется, это будет ужаснее, чем при атлантическом переходе. Тогда, по крайней мере, можно было считать дни и часы, оставшиеся до Панамы. Теперь у нас только пузыри, а их считать бесполезно. Фиш ошибался. Никто не собирался тянуть нас за ноздрю, ни в Кальяо, ни куда-то еще. Потому что никто не собирался звать на помощь. Было короткое собрание экипажа в столовой, и там единогласно решили, что пока мы не использовали все возможности для самостоятельной ликвидации аварии, сигнал бедствия подавать рано. И Горобец согласился. «Еще бы он не согласился», — вспомнилась кривая усмешка Саши. Экипаж решил, что намотка и шторм — все ерунда, у нас ведь только начало ловиться — почти тонна с последнего порядка. Надо только придумать способ, надуть еще пару пузырей, и все будет хорошо. В ту минуту мне показалось, что все они сошли с ума, они не знали, с чем имели дело. Намотка, шторм — это действительно ерунда. Уловы, план, деньги — тоже ерунда. Не ерунда лишь туман, скрученный спиралью, как эмбрион. Он был уже у меня в каюте. Извивался грязно-желтыми щупальцами прямо под потолком. Я чувствовал его, даже когда лежал, уткнувшись в подушку лицом. Все, чего мне хотелось — уснуть, забыться хотя бы на короткое время, чтобы перестать думать об этом проклятом тумане. Вдруг мне показалось, что в каюте еще кто-то есть, в спертом воздухе возникло какое-то движение, легкий ветерок коснулся моего затылка. Миткеев на камбузе, дверь не открывалась, что это могло быть? Я осторожно повернул голову и увидел человека в форменном кителе, накинутом на голый торс. Он стоял, слегка наклонившись над моей койкой, и разглядывал меня с насмешливой укоризной. Это был Рустам, тот самый, из Калининградского межрейсового дома моряка. Я невольно закрыл лицо рукой и зажмурил глаза, пытаясь отогнать видение.