Всеволод Бернштейн - Эль-Ниньо

Во время первого застолья с Манкевичем, помнится, Дед тоже выпил. Но тогда, при сохранявшемся недоверии друг к другу, все обошлось двумя тостами за советско-польскую дружбу и мир во всем мире. Теперь же старший механик опрокидывал стакан за стаканом, в глазах его сверкал лукавый задор, что не предвещало ничего хорошего.

Собрались петь. Манкевич, раскрасневшийся и повеселевший, заявил, что знает много русских песен. Но оказалось, что этих песен не знаем мы. Из «Калинки-малинки» вспомнили одну строчку, из «Подмосковных вечеров» — куплет, и все.

Я не пел. И не пил. Даже еда не радовала. Расчудесные душистые лепешки, огромные сочные ананасы, россыпи неизвестных фруктов — ничего этого мне не хотелось, хотелось побыть одному, а тут как раз подошел срок делать измерения.

— Брось, студент! — попытался удержать меня Иван. — Новый год же!

— Пусть идет! — вмешался Дед. — Порядок прежде всего. Я сейчас тоже пойду. Муча трабахо! Сейчас пойду, — сказал Дед, но никуда не пошел.

Собрав приборы, я поднялся на обрыв. К измерениям приступать не торопился, сел на край обрыва и стал смотреть на океан — прибой, слабо подсвеченный праздничным костром, и дальше — чернота, которая с берега казалась зловещей, но я уже знал, что ничего страшного в ней нет. Наоборот, там — сила, гармония, красота и определенность. Поэтому Хосе и не смог понять, чего это я вздумал пугать его океаном. Океан — это порядок, хаос — от людей. От этих людей, которые сейчас суетятся там внизу, на Пляже. Пьют кактусовую водку, орут песни, пускают ракеты. Эти люди привели в негодность и посадили на мель траулер, а до этого под видом научной экспедиции они занимались браконьерством, по сути, воровством, а до этого они разворовали огромную страну, которая занимает шестую часть всего того, что оставил человечеству океан. И теперь эта страна несется в пропасть вот под такой же пьяный хохот и песни. Псевдоученый Прибылов называл это «русской народной энтропией». Отключения электричества, поломки, пьянки в портах — все для него было «энтропией».

Так что же такое Эль-Ниньо? И где оно? И с чего начинается? Может, это никакие не колебания температуры, а человеческая «энтропия», самоубийственное разгильдяйство, тяга к хаосу. Это аккумулируется где-то в природе, уходит, как по громоотводу, в глубины океана и копится там, копится, пока даже с великого Океана не срывает крышку. А тогда уж получайте и не жалуйтесь, сами виноваты. И как же с этим бороться? Возможно ли? И надо ли?

Я непроизвольно дотронулся до грудного кармана рубашки, в котором долго носил письмо Нюши. Письма там уже не было, оно лежало в рюкзаке, вложенное в паспорт моряка. Не бойся, Нюша! Я не отступлюсь. Прав старший механик. Самое время упереться рогом. Первым делом спасем «Эклиптику». По законам «энтропии» должна она сгинуть, а мы ее спасем, отвоюем у хаоса. А я буду продолжать мои измерения, несмотря ни на что.

Справа зашуршала галька. Из темноты вырисовался знакомый силуэт. Это была Анна.

— Костя, почему ты тут сидишь? — спросила она.

Я достал из сумки анемометр, снял с фиксатора, прибор загудел на ветру.

— Не помешаю? — Анна уселась рядом, я почувствовал запах алкоголя. — Погода портится?

«Погода портится»! Женщина! Хорошая моя! Если бы ты знала, что сейчас портится!

— Последняя буря, как у индейцев? — со смешком произнесла Анна.

Я удивился.

— Какая буря?

Анна тряхнула волосами и подвинулась ближе.

— Это все очень ненаучно. Индейцы говорят, что скоро будет последняя буря, небо упадет на землю, ну и так далее… Но им это не страшно, у них есть Лодка…

— Какая лодка?

— Ну, Лодка, которая в лесу…

— В каком лесу?

— Ты что, не видел Лодку?! — Анна удивилась. — Ты же был в лесу!

— Я всего один раз там был, и… недолго.

— Ты не видел Лодку!!! — воскликнула Анна.

— Не видел…

— Так пойдем туда! Пойдем, я тебе покажу! — она схватила меня за руку и потянула.

— Там охрана, собаки, — сопротивлялся я.

— Никого там нет, — смеялась Анна, — охранники ушли праздновать Новый год, и собаки тоже.

Она оказалась права. Под навесом, где обычно сидели охранники, никого не было.

— Пойдем скорее, не бойся, — тянула меня Анна.

Я и не боялся. Почти. Воспоминания о десятисантиметровых жуках были еще слишком свежими, и тогда дело было днем, а теперь ночь, темень, не видно ни зги. Только мы переступили невидимую границу леса, нас окружили звуки — стрекотание, скрежетание, выкрики, стоны.