Елена Крюкова - Золотая голова

— За-ви мэня Сасо, — сказал Сталин.

Губы живого трупа разлепились, и раздался мертвый, железный голос:

— Зовите меня на «вы». Вы мне никто. И я вам никто.

— Што? Как ты смеишь…

Время текло между них и вокруг них, обтекало их, как мертвый остров.

— Ты… вы… любите каво-нибуть?..

— Я люблю своего мужа.

Они оба опять молчали.

— Гдэ он? Скажи!

Катя повернула на подушке голову со вспухшими от поцелуев, укусов и слез к тому, кто показал ей, что такое зверь и кто такой Бог.

— Очень далеко. Вы не убьете его. Вы не найдете его!

Сталин хотел заорать: да мои люди найдут кого угодно, где угодно на всей земле, ибо земля маленькая, как твоя большая грудь, грузинская сучка, и она — моя, земля, как и ты, как все женщины и все мужчины на земле! — а вместо этого тихо прошептал:

— Люби мэня, детка… и у тибя будит всо!.. всо… што захочишь…

— У меня никогда не будет ничего. И мне ничего не надо.

Два синих глаза из синего льда. Синий отсвет мертвых зубов. Синяя метель за кремлевским окном. Синее вино в ледяном бокале. Ледяной лоб. Ледяная рука. Ледяная грудь. И такой горячий, сладкий, как дыня, живот.

Разве женщина — это лишь матка? Разве любовь — это совокупленье?

Он вдруг понял: он может перетрясти в своей жизни, как сто груш, еще сто женщин, а может, и тысячу, а может, и десятки тысяч, он может все перепробовать, весь виноград и все персики, всю чистоту и все извращенья, но он никогда не узнает, что такое любовь, не ляжет она ему на язык, не раскусит он ее, не разгрызет, не проглотит, не высрет. Любовь — это то, что нельзя переварить и отрыгнуть; что выскользнет из любой его тюрьмы, удерет из-под любого ареста; ляжет под любую пургу, под свист любых пуль, в снеговой саван Печоры, Кеми, Енисея, Воркуты, а не захлестнет его шею единственным, жарким кольцом возлюбленных рук. Он не вберет губами ее сладкий сок. Он не выпьет ее вина. Он никогда не узнает, кто такой Бог; ибо он зверь, и знает лишь зверей вокруг. И голодным, страшным светом горят в кремлевской ночи его маленькие, кабаньи, одинокие глаза.

Сталин соскользнул, упал с кровати. Прежде чем понять, что он делает, он уж стоял перед кроватью, где лежала бездвижная Катя, на коленях. Катя мертво смотрела в лепной потолок, а Сталин стоял на коленях и плакал.

Он отпустил Катю. Она вернулась к себе в коммуналку на Котельнической набережной. Соседи ее не искали; мало ли кто пропадал сейчас без вести? Страшное время, да, невозможное время, — шептали оробелые губы, выстреливали вбок, трусливо, глаза. Катя вошла к себе в комнатку, дверь была открыта, она никогда не запирала ее. Стащила с плеч каракульчевую шубу. Шуба упала на пол, и Катя с наслаждением наступила на нее грязным сапожком. Стянула сапожки; они полетели в угол — один, другой. Сорвала с себя Ламановское платье. Рванула нитку ожерелья, она лопнула, катышки жемчуга посыпались на пол с веселым детским звоном. Она не успокоилась до тех пор, пока не сорвала с себя все кремлевское, чужое, липкое, позорное. Ей казалось: одежда будет знать, помнить, что с нею сотворили.

В коридоре зазвонил телефон, будто зазвенел старинный, под лошадиной дугой, валдайский колоколец. «Екатерину Петровну? — раздался голос соседки. — Щас! Катя! Тебя!» Катя едва успела влезть в халат и выбежать в коридор, чуть не споткнулась о кованый сундук.

— Алло, — крикнула она в черную и тяжелую, как гантель, трубку. — Алло! Слушаю вас!

В туманном снеговом далеке хрипело, трещало, вспыхивало, гасло людское, смертное. Дальний призрачный голос кричал, как шептал:

— Вам подарок! Вам просили передать! Приходите сегодня! Вечером! Ресторан «Парадиз»! Около Казанского вокзала!..

— Что за подарок?! — крикнула Катя в трубку, и соседка шарахнулась: она подслушивала, горбясь за сундуком. — Я не принимаю подарков!

— От Георгия!..

Она чуть не выронила трубку. Так, с трубкой во влажной, ослабелой руке, села на сундук.

— Гоги, — прошептала бессильно. Закричала в трубку: — Приду!

Когда она вошла на кухню и в лицо ей пахнул нищий, машинный запах керосина, и запах перегнившего мусора из поганых ведер, и запах пригорелых котлет на соседских сковородках, и запах крысиного мора, и запах боли и слез, соседка, запахивая на груди атласный стеганый халатик, подкатилась ей под ноги и, нюхая воздух вокруг нее, будто вынюхать хотела всю подноготную ее отсутствия, сморщилась от зависти и любопытства:

— Катик, золотенький мой! Где ж ты купила такую очаровательную шубку? И на какие же, с позволенья сказать, шиши? Каракуль, самая мода! И к тебе так идет, та-а-а-ак!..