Елена Крюкова - Золотая голова

И эти бандиты, что бегут за тобой, — твоя родина. И этот сметанно-густой снег, и черный гладкий, как полировка, лед под каблучками — твоя родина.

И твоя смерть тоже будет — твоя родина?!

— Ты! Хватай ее!

Катя не успела удивиться тому, до чего близко проорали голоса. Она уже выбегала на Котельническую набережную, уже фонари швыряли в нее шматки бледного, сине-серого, адского света, когда ее схватили за локти сразу две руки, а еще одна — накинулась на горло, как толстая живая петля, а еще одна ткнула ей кулаком в живот, и она согнулась и охнула.

«В четыре руки», — подумала она, музыкантша. Она еще могла шутить над собой. Смеяться. «Сейчас будет не смешно. Вот сейчас».

Зима и ночь, и чертова метель, и Яуза, закованная в лед, просвечивает рядом, через сугробный парапет, желто-грязной сырной коркой. Тот, кто ударил ее в живот, дал ей подножку, и Катя упала в снег. Тот, кто хватал ее за локти, вытащил из кармана ножик и, глумясь, показал ей. Лезвие тощей рыбкой-уклейкой блеснуло в потустороннем фонарном свете.

— Ты! Шмара фартовая! Давай сымай с себя шмутки! Да живенько!

Тот, кто набросил ей локоть на горло, пинком заставил ее подняться со снега.

— Все снимать? — спросила Катя дрожащим голосом.

— А то! — хохотнул стоявший с ножом. — Пальтецо сперва! Нам польты ой как нужны! Сапожки, натурально!

Шапочку с нее уже сдернули.

— Перчаточки! Пригодятся! — Она стащила с рук перчатки. Села на корточки, пальцы все никак не могли ухватить шнурки полсапожек, они вырывались, как живые змейки. — Давай, давай! Пинжачок, ух ты какой модняцкий! — Обернулся к бандитам. — Мы ж тот пинжачок, братаны, в лавке у Портняжича за два червонца как пить дать загоним! А то и за три! Хранцуский, небось!

На снегу уже сиротливо лежало все, что Катя могла снять с себя. Пальто. Полсапожки с опушкой. Пиджачок. Длинная шерстяная юбка. Перчатки. Вязаный козий платок. Ее баранью шапку мял, нюхал, изучал руками тот, кто сорвал ее.

Мороз крепко обнял ее, полуголую, и она уже видно глазу задрожала.

— Ишь! Трясецца! — выкрикнул парень. Улыбка прорезалась, как щель в доске. Сверкнула в фонарных синих лучах серебряная фикса. — Щас согреесся!

И гадко, жутко подмигнул.

Катя ахнуть не успела. Она уже лежала на снегу. Снег набился под чулки, обжег голые, под исподней рубашкой, бедра. Тот, с фиксой, уже сопел над ней, расстегивал портки. Двое держали ее за руки, и Катя лежала на жесткой белизне как распятая.

Возились, пыхтели. Отвратно пахло чужой мочой. Мысли не текли: остановились. Ее ноги растолкали в стороны так, что чуть не порвали ей сухожилия. Рвали панталоны, ей почудилось, когтями. Оцарапали живот, и шелк исподнего белья мгновенно пропитала кровь.

— Тю! Атас! Тикай! Тика-а-а-а-ай!

Она еще лежала, распяленная, будто тушка сырого, на кухне расплющенного молотком цыпленка табака, как истерический, плачущий гудок клаксона и шорох шин разорвали густую пелену мороза, и черное авто резко затормозило около сугроба. Дверца лакового «роллс-ройса» распахнулась с легким звяком, и на снег сначала высунулись ноги в черных блестящих ботинках марки «Скороход», в черных тщательно отглаженных брюках, потом показались полы черного смокинга, потом раздалось раздраженное кряхтенье, и на снег вылез весь человек. Легкие залысины; круглые очки. Катя лежала и глядела вверх. В ночное небо. Она не видела ничего. Товарищ в смокинге, хрустя лаковыми башмаками по снегу, чуть вразвалочку подошел к ней, оценивающим взором все схватил сразу.

Сел на корточки. Потрепал Катю по щеке.

Из «роллс-ройса» донесся глухой, низкий, медленный голос:

— Ну как? Лав-рэн-тий? Спасли дэ-вачку? Ха-ра-ша хатя бы?

Товарищ в круглых очках, продолжая на корточках сидеть и держать руку на Катином лице, обернулся к машине.

— Не то слово, Сосо! Королева! Все сняли! И ведь утащить успели!

— Ка-ра-лева, гаваришь? Тащи сюда сваю ка-ра-леву. А-дэним па перваму разряду. Не изна-си-лы-вали хатя бы?

— Вроде нет, Сосо! Панталончики целы! — Берия нагнулся над Катей и поднял ее на руки. — Ой, нет, тут вроде кровь… Она в шоке! У нас в аптечке есть…

Не договорил. Катя распахнула глаза. Луч фонаря вошел в радужку, проколол до дна густую морскую синеву. Берия, держа Катю на руках, стоял, потрясенный, в снопах синего живого света.

— Ну што ты там ка-па-ишься? Неси бэднаю сюда! Шэвэлись!

Берия подошел к авто. Шофер услужливо выпрыгнул, распахнул заднюю дверцу. Вдвоем с шофером они положили Катю на заднее сиденье. Мужчина в грязно-зеленом френче обернул большую, как деревенский чугунок, гладко прилизанную голову, его рябое лицо дрогнуло, как холодец, когда он увидел лицо и всю стать без движенья лежащей девушки. Берия угнездился на сиденье рядом с Катей, с натугой захлопнул дверцу. Шофер тронул с места.