Елена Крюкова - Золотая голова

Он бежал, будто на пожар. Задыхался.

Гнал тюлений, медленный подземный поезд. Костерил шепотом толпу в метро. Бил кулаками по поручням в черепахой ползущем, вонючем, как нацистская душегубка, автобусе. Это ее чертово общежитие тоже далеко от центра было.

Тонкая встретила его на пороге комнаты. Кажется, она ему не удивилась. Ее кривенькое личико, красное, опухшее и зареванное, ударило в него светом небесным. Он схватил ее за плечи. Она втянула его в комнатенку. Соседка сидела на кровати, читала книжку, стреляя глазами из-под круглых старушечьих очков, и похотливо ела банан.

— Я… сдала… экзамен… по компози-ци-и-и-и-и-и…

Слезы сыпались мелкими жемчужными горошинами ей на нестиранный, милый воротник.

— Ну хорошо, хорошо, что сдала, хорошо…

Он терял дар речи от радости. Он видит ее! Держит ее в руках!

— Пя-а-а-ать…

— Ну вот видишь, пять… А что ты… — Он сглотнул. — Рисовала?

— Я-а-а-а?!.. Тебя-а-а-а… и всех… твои-и-и-их…

Он понял: она нарисовала их вольницу.

— Кузю… Паука… Белого-о-о-о… Зубра-а-а-а… Гришку-у-у… Культпросвета-а-а… Кэ-э-э-эт… И тебя-а-а-а-а…

— Тонкая, ну перестань, ну перестань… — Он поперхнулся. Кашель задавил бронхи и ребра. — Родная моя… Да что ты плачешь-то как, а?! Будто похоронила кого!

Она подняла к нему опухшее лицо. В прозрачных глазах стояло белое вино питерского зимнего неба.

— Я… беременна-а-а-а!..

И тут он дико сжал ее плечи. Он сделал ей больно! И она крикнула:

— А!

— А! — повторил он ее вопль. — От Паоло!

— Не знаю… Нет… От тебя…

Он толкнул ее. Она ударилась спиной о стену. Из ее груди вылетело короткое карканье, как у больной голодной вороны.

Тонкая избавилась от ребенка. Ей надо было учиться дальше.

Бес упал, как в колодец, в страшную пьянку. Так диковинно, сумасшедшее, издевательски он не пил никогда. Он бросил работу. Он занял у Белого денег на водку. Он уставлял столы их халупы бутылками, и полными, и початыми, и полупустыми; он не куражился, не хулиганил, не орал, он просто сидел среди бутылок и медленно пил, пил, не пьянея, и это было страшнее всего. Сжимал губы в нитку. Так, что лицо превращалось в стальную, клепаную маску. Крошил зубы зубами. Иногда он вскидывал голову и орал: «Мой сын! Мой сын!» Голова, отдельно от Беса, падала на стол. Он сам, своею волей, еще раз поднимал ее, за волосы, грязной железной скрюченной пятерней, и снова бросал на стол — жестоко, так, чтоб разбилась. И разлетелись осколки.

Выпив очередную бутылку и не помня узорную, зазывную надпись на этикетке, ничем не закусив, он тяжко, бычье-упрямо поднялся, как-то смог насовать дров в печь, потом скомкал газету, бросил в пепельное жерло горящую спичку. Огонь, упрямый, как он, загудел, запылал. Из губ Беса текла пьяная серебряная слюна. Он вытер рот ладонью. Сунул руку в карман. Да. Пистолет. Его пистолет.

«Мой пистолет. Хороший мой. Слав-ный…»

Он вытащил его наружу. На свет. На волю.

— Ах ты, котенок мой… черный…

Пистолет и вправду, как живой, дрогнул всей черной стальной кожей в ладони.

— Ну, давай! — крикнул Бес на всю избу. — Не ссы, старик!

Поднес пистолет ко лбу.

Дуло стало искать удобное место.

Где? Лоб? Висок, да-да, висок… Удобней всего…

А металл был совсем не холодный. Враки это все: холодное дуло, то-се. Горячее! Горячее, слышите!

И пуля тоже горячая. Горячая, сучка. Он же у меня все время заряжен. Я же все время готов… готов…

Он стоял на длинных, худых голодных ногах посреди северной бедной избы, с пистолетом в руке, с прижатым к виску стволом.

— Жми! — завопил он сам себе. — Жми, гаденыш!

Огонь внутри печи взвыл, взлаял коротко, грубо. Огонь с гулким звериным свистом, воем рвался, летел в трубу, вылетал насквозь, через все его юные косточки, через его грудь, через его налитый водкою до краев череп; через его пьяную от революции жизнь.

— Ну же!

Железо сжала живая плоть. Рука онемела навек.

Бес ледяными черными сливами глядел на огонь.

И он услышал, как огонь пропел, провыл ему, рыжий волк:

«Живи. Дурак. Ее — убей».

Бес потрясенно отнял пистолет от виска. Оторвал. Как живое. Как кусок себя. Ему почудилось: в виске дыра, она сочится темным медом, и он уже мертв, и это его призрак рассматривает пистолет, и сейчас тяжелая черная зверюшка провалится сквозь призрачную прозрачную ладонь, с грохотом упадет на пол.

— Я тебя убью! Сука!

Он мгновенно стал трезв, насквозь весь прозрачен, как чисто, безжалостно вымытый, досуха вытертый грязным полотенцем стакан.