Сергей Самсонов - Проводник электричества

— А вы значит, это… — рванулось из Камлаева, — умываете руки. Тебе бумажку официально подписать, что не будет претензий?

— Бросьте! Такой бумажки нет, которая позволит мне не думать. У меня таких ящик бумажек, а сплю я, знаете, по-разному. Мы сделаем все — терапию, саму операцию, мы это можем, этого хотим, мне очень хочется порадоваться, знаете, за вас. — Он продолжал все так же сухо, без подпускания фальшивых интимных ноток, без проникновенности. — Это всегда такая радость, когда удается… когда уже все позади. Такая маленькая радость от своей причастности. Что ты помог. И я хочу помочь. Но Нина должна знать и выбрать, вот все же выбрать, понимаете? Вы знаете, у нас и вправду, в отечественной практике, существовало долго правило, что все должно решаться в пользу женщины, что надо выбрать мать, а не ребенка в подобной ситуации. Ну, как бы плод — еще не личность… Будто бы он и не узнает, что он был-был и перестал. «Мы ничего ему не скажем», да? Но повторяю: со всех точек зрения, моральной, профессиональной, какой угодно… хоть религиозной… это должен быть сознательный выбор. У нас же есть свобода воли. Если мы оставляем, остается угроза и ребенку, и матери — вот такие качели.

— Он там живой, она его слышит — она вам только это скажет. Она же знает: другого у нее не будет… И что — ей это предложить, после шести лет мыканья, после вот чуда уже как бы? Ей это будет не жизнь, если ей сделать так. Она вам не отдаст его из одного инстинкта самосохранения.

— Придется ей сказать. Поговорите с ней сегодня, завтра. Или хотите я?

— Нет, нет, скажу. Извините, — поднялся, не зная, с каким лицом, глазами, каким голосом он должен ей это сказать, какой теснотой объятия, какой силой нажима; ему было нечем, такого языка для Нины не изобрели.

Постоял у стеклянных дверей отделения, дожидаясь, когда подойдет медсестра и вынесет ему салатовый халат и синие бахилы, и двинулся, пополз, как по морскому дну, по коридору больничного, патологического «Хилтона». Журчал ручей, среди декоративных скал и колыхавшихся в задумчивости водорослей сновали бирюзово-золотистые упитанные рыбки… нашел одноместный гостиничный номер, толкнул именную, с листком назначений, бесшумную дверь, и Нинин бесстрашно-взыскующий взгляд стал для него единственным источником сознания. В больничном белье и халате, в матерчатых тапочках, она сидела на кровати и распутывала перекрутившиеся провода наушников. Он медленно осел перед кроватью на колени, подполз, приналег и дрожаще, позорно-бессильно притронулся к ее девчоночьим лодыжкам, щиколоткам.

— Я сейчас говорил с Любомудровым. Ты знай, все будет хорошо, все будет так, как надо, как ты заслужила. Он объявил, что надо… чтобы ты решила… чтоб сознавала риск… как это будет сложно и опасно для тебя… и чтобы ты дала согласие на оставление ребенка. Чтобы подумала… — его кривило, выворачивало, корчило, теперь узнал, как это бывает, — вот это чувство, что будто сам ты можешь не родиться.

— Я его не отдам, — шепнула она с ясной решимостью, уже будто все зная… не дожидаясь, когда он, Камлаев, сумеет выговорить правду, и уже было что-то в ее лице и голосе — ближе к животному, не наделенному той самой свободой воли; будто она с той только целью и была сотворена, чтоб понести, носить и разродиться — это ее был способ пропеть осанну, и в выборе она была свободна так же, как рыба, что сплавляется вниз по течению на нерест…

Лег к ней, забрал ее лицо в ладони, и целовал в глаза, и говорил, какая она сильная, отважная, бесстыдно хныкал, сотрясался, ей тычась носом в нос, и гладил, гладил слабыми никчемными руками по лицу, будто отчаянно силясь сохранить ее черты под быстро сохнущим защитным слоем своих слез, которые текли неудержимо.

Мир помешался, время обезумело, и непосильным было осознать, что каждая прожитая минута приближает тебя не к смерти, не к рождению — к чему-то одному из двух, к обоим; они, две эти вероятности, были как небо и река, несущая воду над собственным дном с такой же медлительной плавностью, как небо облака над ней самой; неразделимость и неотличимость соединенных этих сред душили и освобождали одновременно.

Им разрешали многое: свидания каждый день по три часа, прогулки после завтрака по парку; в коноваловском центре мужей селили при желании, как в гостинице; по новым правилам, пришедшим к нам из стран, в которых «все для человека», мужьям не только было можно, но и нужно быть рядом с женами, носившими детей, — надежно сцепленные руки, единая плоть.