Дан Борисов - Взгляд на жизнь с другой стороны. Ближе к вечеру

Вы не поверите, но я думал примерно с неделю и отказался.

Как булгаковский управдом, я видел, что, не смотря на солидность предложения, во всем этом деле была какая-то вопиющая несолидность, непонятность и необъяснимость. Я видимо, безнадежно отстал от этой жизни, и решил окончательно прекратить остапствовать. Сослался на болезнь и категорически отказался.

А болезнь уже сжимала горло. Я не мог уже даже гулять по дорожке вдоль деревни -через сто-двести шагов начинало болеть сердце. Я не собирался ничего предпринимать -будь, что будет. Смерти я сейчас не боюсь в результате определенных знаний, но и тогда не боялся нисколько. Эта небоязнь базировалась на простом логическом рассуждении:

Конец жизни закономерен и неизбежен, и за пределами жизни возможны лишь два варианта:

В первом варианте, после смерти есть жизнь - продолжение жизни в другом состоянии, о котором толкуют разные религии и верования. В этом случае бояться нечего просто по определению.

Во втором, материалистическом - смерть есть полное уничтожение сознания, а вместе с ним и памяти, сопутствующей ему. А память это самое главное. Если память не сохраняется, то и заботиться не о чем. Когда память прекратилась, то уже совершенно всё равно, сколько ты прожил и жил ли вообще. Результат один и тот же - ноль без палочки.

Я реально мог умереть в любой момент. Как я потом узнал, у меня начал закупоривать второй коронарный сосуд. Еще чуть-чуть и был бы третий инфаркт, и смерть.

Спас тогда меня от смерти Марк, тоже инфарктник со стажем. Он гостил у меня ближе к весне. Обозвал меня троглодитом и варваром, сказал, что нужно обращаться к врачам и, на следующий же день созвонился со своим врачом и назначил день, когда я должен был явиться на обследование.

На оформление документов ушло не меньше месяца. И наконец, теплым весенним солнечным днем жена сдала меня в больницу, зажатую между старыми домами кривого московского переулка. В больничных порядках есть своеобразное успокоение, меня только немного раздражал полный запрет на курение.

Сейчас есть замечательный, в принципе, метод лечения моей болезни. Суть его состоит в том, что по артериям вводят в сердце инструменты и чистят коронарные сосуды или вставляют туда расширители. Меня за два дня подготовили к операции. Всё было бы вообще замечательно, если б не медсестра-садистка. Я видно, совсем не в её вкусе или настроение у неё было соответствующее, но она сначала проколола мне обе вены и сказала, что не может взять крови (всего-то нужно было взять 10—15 граммов). Потом она проткнула в трех местах сосуды на внешней стороне кисти руки. Это было очень больно, но я сидел и улыбался, не желая доставить ей удовольствие. Даже жаловаться на неё не стал, хотя мог бы.

Но вот два раза ложиться на операционный стол я не хотел и решил вопрос так, чтобы операцию мне делал сам профессор, директор института.

До этого дня операции я видел только в кино и очень был удивлен, что в операционную мне пришлось идти пешком. Там меня раздели догола и оставили на операционном столе.

Стол был очень солидный и, видимо, не менее дорогой. Всё остальное вокруг - гораздо дешевле и проще, и чем-то неуловимо напоминало вокзал. За стеклянной перегородкой сидели два молодых врача и травили анекдоты. В этом операционном вокзале довольно громко играла фривольная музычка и разгуливали туда-сюда какие-то женщины в хирургических балахонах. На меня никто не обращал внимания.

От возрастающего озлобления я даже забыл о серьёзности момента. Я не знаю, что меня больше злило: дурацкая музыка, которая меня раздражает даже в кабаках, или полное ко мне невнимание. Когда пришел профессор, я тут же высказал своё отношение ко всему этому. Профессор цыкнул на всех сразу и меня тут же укрыли, намазали чем-то обезболивающим и операция началась. Музыку, правда, не выключили, профессор объяснил, что музыка нужна для поднятия настроения пациентов, при этом притопывал в такт этой попсятине.

Сначала в кровь влили какой-то подсвечивающий раствор, и я тут же согрелся и даже более того, вспотел. Потом профессор вставил мне в ногу длинный тросик и начал просовывать его в сторону сердца. Тут же прямо передо мной включился большой монитор, и я увидел это самое сердце, бьющимся на экране.

Первая часть операции длилась минут пятнадцать-двадцать. Профессор, очевидно, добрался туда, куда ему было нужно, поправил монитор так, чтобы хорошо видно было нам обоим и начал показывать мне последствия первого инфаркта и новые изменения в сосудах. Единственная радость состояла в том, что один из сосудов был совершенно цел и даже хорош.