Майкл Каннингем - Дом на краю света

— Как тебе, Бобби? — спрашивает он.

— Что? — говорю я.

Я лежу в темноте, в наушниках, слушая Джетро Талла. Я так глубоко погрузился в музыку, что не могу сразу вернуться в этот мир причинно-следственных связей.

— Как тебе, Бобби? — повторяет отец.

— Не знаю, — отвечаю я.

Ему нужно было чуть-чуть подождать с вопросом, дать мне опомниться.

Отец показывает себе на голову. Он включил свет и стоит теперь залитый стоваттными лучами, разорвавшими комнатный полумрак.

Как мне его голова? Сложный вопрос. Может быть, даже выходящий за пределы моей компетенции.

— Ну… — бормочу я и замолкаю.

— Очки, — говорит он. — Бобби, я купил себе новые очки.

Проходит еще какое-то время.

— Как тебе? — говорит он. — Может, я уже староват для такой оправы?

— Не знаю, — говорю я. Я понимаю, как глупо и бездарно я отвечаю. Но его вопросы ставят меня в тупик, как если бы он был ангелом, говорящим загадками.

Отец делает глубокий вдох и медленно выдыхает — долгий свистящий звук, как будто из него выпускают воздух.

— Ну ладно, — говорит он. — Пойду готовить обед.

— Хорошо, папа, — говорю я, пытаясь изобразить искреннее воодушевление и благожелательность.

Кстати, чья сегодня очередь готовить обед? Сегодня вторник. Значит, его. Все правильно.

И лишь после того, как его силуэт исчезает из дверного проема, я понимаю, что на самом деле он задавал мне совсем простые вопросы. Он сменил роговые очки на новые, в стиле «гонщик», и хотел услышать мое одобрение. Нужно пойти на кухню и поговорить с ним. Однако я этого не делаю. Эгоизм побеждает, и я, выключив свет, снова проваливаюсь в музыку.

Спустя какое-то время отец зовет меня обедать. Он поджарил отбивные и разогрел замороженные картофельные котлеты. Он пьет виски из бокала, разрисованного идеально круглыми апельсиновыми дольками, похожими на велосипедные колеса.

Мы начинаем есть, окружив себя ровным молчанием без единого шва, герметичным и гладким, как полиэтиленовая пленка. Наконец я говорю:

— Хорошие очки. Ну, в смысле, мне нравятся.

— А они не слишком молодежные? Может быть, человек в моем возрасте уже как-то нелепо в них выглядит?

— Нет. Такие все носят. Хорошие очки.

— Ты действительно так думаешь?

— Угу.

— Ну что ж, это приятно. Мне важно было услышать мнение молодого человека.

— Нет, серьезно. Они здорово смотрятся.

— Хорошо.

Наши вилки стучат о тарелки. Я слышу, как булькает у отца в горле.

Уже несколько недель он красит волосы. Прядь за прядью, раз в три-четыре дня. Таким образом он надеется представить эту перемену как естественную, будто время обратилось вспять против его воли.

Таков избранный им способ старения: теперь он носит рубашки с широкими отложными воротничками, кожаные жилетки, то отпускает, то сбривает усы, бороду, бакенбарды. Я видел его фотографии, когда он еще только начинал ухаживать за матерью: футболка, мощные руки, — немного нескладный, крепко пьющий музыкант, упершийся в потолок своих возможностей в искусстве и полюбивший фермерскую дочь, специалистку по посевам и жатвам.

Вдруг я вспоминаю. Сегодня — годовщина. Сегодня ровно два года.

Отец наливает себе еще.

— Позволь, — говорит он, — задать тебе еще один вопрос.

— Угу.

— Как ты смотришь на то, чтобы купить новую машину?

— Не знаю, — говорю я. — По-моему, наша тоже еще вполне нормальная.

Он опускает бокал на стол с такой силой, что чуть не выплескивает виски вместе с кубиком льда.

— Ты прав, — говорит он. — Ты абсолютно прав. Зачем вообще что бы то ни было менять?! Абсолютно с тобой согласен!

Я слышу, как тикают стенные часы.

— Нет, ну, новая машина, — говорю я, — это, конечно, здорово.

— Я просто подумал, — говорит он, — почему бы не завести что-нибудь чуть более модное. Какую-нибудь иностранную модель. Может быть, кабриолет.

— Угу. Отлично.

— Чтобы побольше воздуха.

— Ясно.

Мы продолжаем жевать. Выражение его лица отрешенно-оптимистическое. С каждым днем у него все меньше седых волос. Его зрачки плавают за светлыми линзами новых очков.

Мать уходила постепенно, шаг за шагом. Сперва она переселилась в гостевую комнату, лишь изредка появляясь оттуда в своем бледно-голубом халате. Все время молчала. Однажды, проходя мимо меня в ванную, она погладила меня по голове и, не говоря ни слова, взглянула так, словно я уплывал в поезде в заоблачный альпийский мир, а она оставалась стоять на раскаленном перроне в долине.